Джеймс Коззенс - Почетный караул

— Приятно слышать. Мама как-то сказала, что лучше быть очень чистой, чем очень хорошенькой. Не знаю, как вообще, но я убеждена, что девочек надо с детства приучать по одежке протягивать ножки.

Эта в общем-то безобидная, но затасканная фраза в устах любого другого человека воспринималась бы как самоуничижение или напрашивание на комплимент. Но у нее она прозвучала так, что Натаниела Хикса захлестнула волна теплого и доброго чувства и ему захотелось сказать этой девушке самые дорогие слова, о которых не просят, но которых всегда так ждут.

Она сохранила всю свежесть и чистоту после принятой ванны, но чувствовалось, что чистота и строгость присущи ей органически: этого состояния нельзя добиться, просто начисто отмыв кожу. За этой опрятностью Натаниел Хикс видел безустанную работу воли, заставляющую человека при любых обстоятельствах сохранять внутреннюю чистоту. Вчера, в невыносимо жаркий полдень, она произнесла несколько театрально: «Ливийский воздух полон зноя…» Сейчас он понял, это была защита — ирония. Ирония, если можно так выразиться, обоюдоострая, направленная в обе стороны. Пусть она пропахла потом, но она цитирует Мильтона; да, она цитирует Мильтона, но ведь она пропахла потом. Она осталась такой же и после того, как ее вырвало в любезно предложенный сержантом Пеллерино бумажный пакет, когда она, смущенная, стояла на подгибающихся ногах у трапа.

— Я думаю, ваша мама была бы очень вами довольна, — сказал Натаниел Хикс.

— Правда? Вы очень добры. Она мне говорила и другие вещи, которые я постаралась запомнить. Например, если вы хотите кому-нибудь до смерти надоесть, рассказывайте только о себе. Важное в моем случае предупреждение. Я всегда проявляю невероятную изобретательность, чтобы свернуть разговор на эту тему. Можно подумать, что я обожаю историю своей жизни. Но я, кажется, трезвею. Вы говорили о генерале Биле и проекте статьи для журнала.

— Нет, нет! — воскликнул Натаниел Хикс. — Позвольте объяснить в вашем стиле: это был пример моей изобретательности. Я вам демонстрировал, какой я достойный восхищения парень и какие у меня достойные восхищения принципы. Я ведь туда рвался, как лиса к винограду. Был готов обмануть, сблефовать — что угодно. Даже когда стало ясно, что винограда нет, я все еще подпрыгивал. Так тяжело было отказаться от возможности полететь на Север, чтобы там, пока не вернут, убивать время и тянуть из армии денежки. Но, пропрыгав весь день, я понял, что это бесполезно. Именно тогда я и попытался обратить ваше внимание на мои утонченные принципы и безошибочное умение отличать доброе от дурного. Знаете, на душе у меня словно стало легче…

— А разве не так? — вставила лейтенант Турк.

— Так. И сейчас легко. Но решение досталось мне с трудом, во всяком случае, медали моя совесть не заслуживает. Теперь я понимаю, что полковник Росс видел меня насквозь. Ушлый старик. Пока я самым недостойным образом расписывал все прелести проекта, он просто сидел и смотрел на меня, вовсе не собираясь поднимать эту тему еще раз с генералом Билом. Конечно, я рад, что ничего не получилось. Мне очень не хочется так выглядеть, особенно в глазах человека, подобного полковнику Россу.

— У меня просто талант ставить людей в неловкое положение, — сказала лейтенант Турк. — Я говорю: «О, вы не подозреваете, какое я ничтожество!» И — и привожу примеры. Моему несчастному собеседнику ничего не остается, как в традициях восточного этикета сказать, что если уж речь зашла о ничтожествах, то мне далеко до него, и тоже поспешно привести пример. Так может продолжаться бесконечно, куплет — припев: вы вовсе не так уж и плохи — ах, это я так плоха… Ну все, достаточно. Я прекращаю пить ваше прекрасное вино, я наведу здесь порядок, и с глубокой признательностью за ваше радушие и понесенные расходы я сделаю, как мы говорили в детстве, так, чтобы меня искали.

— Нет-нет! — воскликнул Натаниел Хикс. — Это не наша посуда, здесь все принадлежит отелю, мы никогда ничего не моем, просто складываем тарелки в раковину, на радость тараканам. И вам еще рано домой. Лучше идемте на балкон, там вы устроетесь поудобнее, а я принесу еще выпить.

— Тогда вам, вероятно, придется выслушать историю моей жизни. Поверьте, вы этого не хотите, — вздохнула она. — Я уже приводила из нее несколько отрывков, в самолете, в четверг, помните? По мере развития история становится все более жалобной и все менее интересной. Должно быть, вы решили, что дальше некуда, но это так. Было бы неблагодарно с моей стороны так ответить на вашу доброту. Поэтому я сейчас поеду домой, если, конечно, это можно назвать домом.