Сергей Минутин: Странник и Шалопай

Мысли Надеждина прервал голос диктора, приглашающий на посадку в самолёт. Дальше был посадочный терминал и небольшая очередь, в которой попутчики сторонились пропахнувшего потом Надеждина. Потом неудобное кресло ТУ‑154. Потом был взлёт и полёт. Надеждин снял чалму и халат и засунул их в грузовое отделение над головой. Он больше не смотрел на стюардесс и симпатичных авиапассажирок. Надеждин смотрел в окно иллюминатора. Он рассматривал арабские деревни и дома. Между домами было удивительно много земли, особенно между большими и богатыми домами. Это было очень красиво. Дом, оливковый сад, рукотворное озеро и снова дом, сад, озеро. Потом был океан и горячий завтрак. Затем под крылом самолёта раскинулась матушка-Россия. Надеждин её узнал по монолитным коттеджным посёлкам, обнесённым глухими заборами. Дома в них стояли, как римские легионеры в строю, бок о бок. Люди, живущие в них, боялись народа, власти, друг друга, но слившись в экстазе материальной собственности, жались друг к другу, ища сохранения своей, ныне частной недвижимости.

Но странно, Надеждин даже не позлобствовал, глядя на эти чередой тянущиеся картины жизни богатых своей страны. Он даже не выругался, как прежде: «Ну что, гады, боитесь новых погромов, ну–ну». Надеждину было жаль этих людей, этих узников атеизма, хоть и сбросившихся на храмы божьи и разворовывающие бюджет на это дело. Ему было теперь жаль людей, живущих там внизу.

Потом была посадка и вялые хлопки экипажу за успешно завершённый полёт. Потом поезд, который вёз Надеждина мимо серых гаражей, мусорных свалок, садовых кооперативов, выгоревших лесов домой.

Дома Надеждина ждали друзья. Друзья у Надеждина были людьми серьёзными. Они много странствовали по миру, много чего видели, и много за чем наблюдали, ибо у них была цель. Надеждин в отличие от них по миру шлялся, ибо цели у него не было. И вдруг Надеждин — паломник. Этот факт не мог оставить друзей Надеждина равнодушными, не мог не заинтересовать их.

В честь его приезда был устроен банкет в ресторане торгово–промышленной палаты. Для пущего веселья пригласили ведущую из театра комедии. Она пыталась раззадоривать гостей разными конкурсами — угадайками. Но Надеждин был безучастен, а его друзья угадывали всё и сразу, от мелодий до их авторов, от стихотворений до их самых современных сочинителей.

Ведущая выдохлась. Ей намекнули на то, чтобы она не сильно усердствовала, ибо это не её бенефис, но было бы неплохо, если бы она радовала глаз и подсела к Надеждину. Она успокоилась, стала петь, пить, порхать, как бабочка, и улыбаться Надеждину.

Никто Надеждина вопросами не донимал. Он, попав в родную среду, попав на Родину, сразу же напился, чем и успокоил всех своих друзей. Выпив первую бутылку водки, он долго рассматривал через горлышко бутылки её дно. Затем грустно произнёс: «Сквозь дно бутылки должно быть видно небо, а у нас и небо украли, заменив его деньгой». Он грохнул бутылкой об угол стола, разбив её, потом долго ползал под столом, ища монетку. Нашёл, приложил к глазам и узнал царя Николая II. «Припорхнувшей» на звон битого стекла артистке театра комедии Надеждин сказал: «Эх, Россия, ты стала большим базаром для местных жуликов и мелкой лавкой для мирового ворья». И это были единственные серьёзные слова, сказанные Надеждиным в тот вечер, но сказанные только для ушей артистки комедии.

Друзья Надеждина говорили много, но ни о чём. Пили много, но не пьянели, ели много, но оставались поджарыми.

Друзья смотрели на Надеждина и пытались понять: кем он вернулся из своего паломничества. Странником или по–прежнему шалопаем.

А Надеждин пил. Он даже не смотрел на женщин, не тискал их в танцевальных «па». Он смотрел куда–то вдаль. Смотрел отрешённо, значительно дальше и выше стен ресторана и даже стен торгово–промышленной палаты.

В его взгляде читалось: «Эх, люди–люди, теперь я всё про вас знаю. Но зачем мне теперь ещё и ваши проблемы, мне бы со своими разобраться, да и вам тоже…».

Потом курили. Потом опять пили и ели. Затем артистку отпустили домой, ибо странные перемены в Надеждине не оставляли ей никаких надежд. За неё остались два музыканта, два пожилых музыканта, охваченные ностальгией по ушедшей молодости и длинным волосам. Они так и объявили: «Песни нашей и вашей молодости». И в два часа ночи под сводами ресторана раздались чудесные слова и звуки: «Я прошу тебя, сумей забыть все тревоги дня…». Надеждин враз обмяк, протрезвел, расплылся по дивану, расплакался и требовал повторять песню снова и снова.