Сергей Минутин - Странник и Шалопай

Но именно об этом Надеждин и хотел сказать человечеству. Он шагнул далеко за пределы понимания жизни всем человечеством. Он хотел предупредить всех о том, что близок час, когда все, как и он, проживут все жизненные сюжеты, и тогда наступит растерянность. Он хотел сказать, что она уже наступила. Взрослые не оставили детям альтернативы, отличной от своей жизни. Дети ушли в наркотики, в алкоголь. Они взяли ближайшее, что видели на поверхности. Надеждин хотел рассказать, как избежать такого ближайшего и такого страшного будущего. Но, как это сделать, он не знал.

Человечество понимало только понятные сюжеты. Человечество требовало ясности, хотя бы библейской, хотя бы такой, какая была с блудным сыном, когда один сын блуждал, другой работал. Затем тот, который блуждал, возвратился и был обласкан, а тот, который работал, так и продолжал работать, хоть в нём и проросла обида.

Надеждин не хотел вновь пересказывать эти сюжеты, он не хотел навешивать на эти сюжеты паразитные мысли, примешивая к ним возвращение блудного сына в лоно церкви, вместо домашнего очага. Надеждин хотел оставить своё творение будущему человечеству, которое уже, как и он сам, всё знало, испытало и прошло.

Только на девятый день, в глубокой задумчивости он написал большими буквами на первом листе своей новой и чистой тетради: «ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. СПАСЁМСЯ!».

После этих слов Надеждину оставалось совсем немного. Написать главу первую и все последующие до самой последней. Но это было уже не его желание. Это был иной сюжет. Сюжет, о котором народ, давший Надеждину жизнь, выражался по–военному чётко и просто: «Назвался груздем — полезай в кузовок». Надеждин назвался. Вернее вызвался.

В кузовке кто–то освободил место и ждал Со–бытия, Со–творчества от Надеждина.

Надеждин опять был в слезах. Он шептал: «Спасёмся!». Он снова захотел водки. Водку в его стране пили все, даже дети. Пили по той простой причине, что страна им так «обрыдла» вместе с её властью, что они хотели быстрее из неё уйти. Господь и прибирал всех желающих. Кого прямо пьяненьким, кого с похмелья. Господь спасал отчаявшихся. Надеждин хорошо знал этот сюжет. Он давно понимал водку, как спасение. Но он понял и другое. Он понял, что и слово может стать спасением, если оно написано человеческой рукой, ведомой Богом. Но как вложить свою руку в руки Бога, он не знал. Он был почти раздавлен. Он был несчастен. Он был один перед легионами многоязычных народов.

Надеждина сверлила мысль, его собственная мысль: «Попал. Я опять попал под раздачу. Инициатива наказуема благостью исполнения. Ох уж эта инициатива». А Муза нашёптывала: «Исполняй, Надеждин. Я с тобой! И знай, что основной сюжет — это Душа, она осуществляет жизнь вопреки всем изменениям. Оторвись от земных сюжетов и вернись к главному, к Душе».

Надеждин слушал Музу и даже пытался понять, чего она от него хочет и ждёт, но Муза в представлении Надеждина была женщиной, а женщин Надеждин, будучи с некоторых пор закоренелым холостяком, воспринимал всерьёз только в женский праздник.

Этот весенний день женского счастья начинал выматывать Надеждина задолго до своего наступления. Он всё время думал, какой из своих любимых барышень отдать себя, а от каких спрятаться и как. Авторитет женщин в глазах Надеждина не поднимала даже мысль о том, что своим собственным рождением он обязан женщине. Но и это знание не могло переключить сознание Надеждина с ироничного на торжественное и серьёзное восприятие Музы.

Муза, к счастью Надеждина, не была дурой. Она не была даже женщиной. Она была богиней. Надеждин у неё был не первым земным мужчиной, страдавшим от мук творчества, и даже не единственным. Более того, Муза к творческим мукам не имела ни малейшего отношения. Она наоборот снимала тяжесть с мужских плеч. Она выводила поэтов, писателей, композиторов, художников из депрессии. Она вдохновляла их на творческие подвиги. Творческие подвиги были по её части, а творческие муки проходили по ведомству других богов.

Только в этой бескорыстной помощи муза и была похожа на женщину, во всём остальном она была беспощадная богиня. Муза была продолжением, но не началом. Истоком творчества были совершенно другие силы. Какие, Надеждин не знал, но чувствовал, что они есть, поэтому к Музе, как и ко всем женщинам, он относился с любовным трепетом и лёгкой иронией.

Надеждин, карабкаясь вверх и падая вниз, чувствовал подвох. В его сильно проспиртованном мозгу проносились слова великого поэта: «Меня сегодня Муза посетила, немного посидела и ушла…». А дальше Надеждин додумывал сам и сам себе задавал вопросы: «Почему немного? Куда ушла? А как же без неё?». От этих вопросов дыхание Надеждина совсем сбилось, и он опять впал в глубокую депрессию.