— Я не хочу, — сказала Царевна, не взглянув на отца. — Не поеду!
— Поезжай, девочка, — велела Фея. — Он увезет тебя на другую планету. Там вся земля заросла розами, а по рекам течет не вода, а жидкое серебро.
— Я не хочу! — сказала Царевна по–русски и топнула ногой. — Пусть он уйдет!
Тищенко схватил Царевну за руку и потащил со сцены. Зрители заволновались. Мало кто из них знал английский язык, а в тексте пьесы, который держали они на коленях, следя за действием, осталось непроизнесенным всего одно слово, заключенное в круглые скобки, — «Прощен!». Зрители не понимали, что происходит. Не понимали взрослые. Не понимали дети. Не понимали актеры и Прасковья Степановна, которую Самуил Аронович усадил с краешку у прохода, а сам встал рядом и почему–то закрыл глаза. Ему сдавило грудь, как перед приступом астмы, но то была не астма, а просто он тоже не понимал, что происходит.
На сцене шла жестокая борьба за жезл. Или — за руку Царевны? Тищенко не отпускал ее руку, а пианист в клетчатой рваной юбочке, оставивший свой рояль (хор замолк, но Фея Радости приказала: «Пойте!», и дети снова затянули гимн), маленький кудрявый пианист подскочил к нему сзади, сдернул плащ с его плеч, накинул, как мешок, ему на голову и тем ослепил. Тищенко, который, несмотря на то что время было вывернуто наизнанку, опоздал бесповоротно, не захотел признать поражение. С легкостью освободился он от плаща, свалил пианиста с ног и, пока тот поднимался, потирая колено, а Фея Радости стояла, в каком–то столбняке ужаса глядя на происходящее, опять схватил дочь за руку и потащил к спуску. Хор все тянул «Аллилуйю», фальшивя. Зрители загудели. Директор с завучем поднялись из первого ряда и направились за кулисы.
Последняя сцена «Победившего мира» начиналась появлением палача, вооруженного секирой и волочащего за собой по полу распластанного, обессиленного Духа. Этот палач отчего–то заставлял себя ждать.
— Где палач? — спросила Фея у пианиста.
Мальчик шмыгнул носом и отвернулся.
— Где Дэвид? — взмолилась Фея.
Ответом ей было молчание.
— Дух всесильный! — закричала она тогда что было мочи. — Явись! Казни не будет!
И он явился. Он шел на своих ногах. Он был один, без палача. В руках он сжимал картонную секиру. Поискав глазами Царевну, Дух приказал хору замолчать, в один прыжок преодолел пространство, отделяющее его от Тищенко, опустил руку ему на плечо и с силой потряс. Встряхнувшись, Тищенко выпустил руку дочери. Царевна отбежала к трону, схватилась за жезл и уткнулась лицом в грудь Феи. Тищенко вырвал плечо, повернулся спиной к публике и бросился за Царевной. Дух Мщения преградил ему путь.
Они были примерно одного роста и сложения. Говорили на одном языке. Молчали, не раскрывая ртов. Не сводили друг с друга глаз. Не сходили с места. Ни на сантиметр. И это продолжалось целую вечность. В зале шумели: публика заждалась финала.
Вот Дух поднял секиру над головой пригнувшегося Тищенко, а из–за кулис выглянули завуч и директор. Вот подошел безоружный палач и, хорошо помня роль, спросил у Царевны: «Прощен?» Таксист вошел в зал и удивленно уставился на сцену.
Зал затих.
— Нет! — сказала Царевна.
— Да! — сказала Фея.
Палач пожал плечами.
— Занавес! — закричали неслышно завуч и директор.
Палач с пианистом разбежались, взяли по веревке в руки и сомкнули полотнища занавеса за спиной неподвижной пары, застывшей на краю сцены. Зрители, помолчав, захлопали. Они не узнали актеров. Эти персонажи не были обозначены в списке действующих лиц. Исход их немой борьбы не тревожил почти никого из сидящих в зале. Может быть, одна лишь Прасковья Степановна волновалась и торопила конец, боясь, что вода в кастрюле, оставленной на плите в ее кабинете, уже закипела и сейчас зальет огонь… Да Самуил Аронович, задумавшись и чувствуя, как рассасывается, рассеивается тяжелая сырость в груди, и жалея невесть кого, осторожно поднял руку, подзывая, зовя его на выход, а пальцы поднятой руки шевелились и замирали от неуверенности в том, что жест приглашения отправлен хозяином от чистого сердца. Двое стояли на краю неподвижно и тесно, как склеившиеся картонные фигурки. Как будто их нечаянно криво–косо наклеил ребенок на бархатную основу занавеса. Фигурки были из разных коробок и не подходили друг к другу в этой игре. Одна была — длинноволосый индеец в черной футболке наизнанку, другая — мужик в меховой куртке с овчинным воротником. Его надо было соскрести, пока не присох окончательно. «Подите прочь», — сказал тот, что в футболке, опустил томагавк, поклонился и скрылся за занавесом. Одетый в овчину посмотрел на часы, ссутулился, спрыгнул в зал и пошел прочь, не глядя по сторонам. Ему лениво аплодировали. Проходя мимо старика и старушки, стоявших у двери, он ускорил шаг, но успел услышать:
Читать дальше