Стефан Хвин - Гувернантка

В другое время мы бы, наверно, пробегали мимо этих безмолвных фигур, наполняя криком и смехом ближние и дальние комнаты, но сейчас, утонув в белых сугробах полотна, сидели, ничего не говоря. Янка, огибая нас, сносила в салон маленькие зеркала. Расставленные на подоконнике, они улавливали радужные остатки дня. Золотые пятна метались по потолку, как ослепленные солнцем летучие мыши. Со стен исчезли фотографии. Теперь они лежали на сундуке, будто медальоны из льда с застывшими водорослями внутри. В последний раз блеснул синевой на обоях японский рисунок женщины с веером, который панна Эстер перед отъездом подарила матери. Потом на стене остался уже только бледный прямоугольник от снятого «Праздника трубных звуков».

Мать подносила к свету вазы с выгравированными на стекле ирисами, проверяя, нет ли где-нибудь трещин, потом стирала с них пыль и, обернув фланелью, осторожно клала в кофр. Кухонная утварь, всегда так бойко постукивавшая по мраморной столешнице, теперь беззвучно ложилась на подстилку из давно утратившей запах морской травы. Металлические кастрюли за мгновенье до того, как скрыться в чреве картонных коробок, ловили зеркальной выпуклостью стенок розоватый блеск угасающего солнца, словно хотели запастись светом перед тем, как надолго погрузиться во тьму. «Ты уже положила серебро?» — кричала мать Янке из отцовской комнаты. «А салфетки? Вы не забыли салфетки?» — в ответ кричала из кухни Янка.

Двери во всех комнатах были распахнуты настежь. Внезапный сквозняк взметал из-под ног клубки пыли. Янка, закусив от усилия губы, переносила на подоконник греческую вазу, затем вынимала из гардероба тяжелые охапки пальто, вместе с матерью укладывала шелестящие нижние юбки на сетку кровати, с которой было снято постельное белье. Отец старательно обвязывал книги вощеной бечевкой.

В гостиной эбеновая статуэтка девушки, тщательно обвернутая разорванным на узкие полоски полотном, сонно-тяжелая, будто выловленное из глубокого омута изваяние, отправлялась в выложенный атласом сундук, в дубовую темноту под откинутой мраморной с прожилками крышкой. Когда свернули ковер, на золотисто-коричневых досках пола проступил не стершийся до конца рисунок годичных колец. В пустой ванной — странно высокой и холодной — на никелированных крючках уже не висело ни одного полотенца. Тазы лежали в углу вверх дном. Стеклянная полочка под зеркалом опустела. В комнате на втором этаже мать опускала на кровать панны Эстер тяжелые сборчатые платья с нашитыми цехинами, словно раскладывала на траве скользкие, верткие, только что пойманные, покрытые блестящей чешуей рыбы с рубиновыми глазами и стеклянистыми жабрами.

Небо за окном было усыпано зелеными звездами. Поднимаясь наверх с лампой в вытянутой руке, можно было увидеть, как свет выхватывает из темноты окаменелые наросты гипсовых украшений на стенах. Янка подметала голые полы.

В пустом салоне под потолком медленно покачивалась на сквозняке хрустальная люстра в сером полотняном чехле, похожая на седой кокон, опутанный серебряными нитками слизи.

Поезд проезжал какую-то станцию, на белой вывеске под жестяным навесом перрона мелькнули готические буквы. Marienburg? Потом красные крыши замка, башня с железным флажком, караульня. Отец дремал у окна. Мать куталась в черную накидку. Анджей спал, положив голову мне на плечо. Под железным мостом сверкнула темная река, буксир с баржей, горящий фонарь, отблески огня на воде. Зеркало в купе, сетки для поклажи, чемоданы, раскачивающийся вагон, дрожащая занавеска на двери.

За окном пролетали длинные клочья тумана, небольшие рощицы, ивы, над полями порой мелькала островерхая крыша костела, белые с черными балочными перекрытиями дома, потом опять мост, длинный, гудящий, с башенками из желтого кирпича. Я прислонился головой к окну. Внизу, под решеткой моста, вширь и вдаль, до самого горизонта разлившаяся река с темными водоворотами, над нею солнце, низкое, бледно-желтое, в просвете сизых туч. По обеим сторонам большие травянистые равнины. Висла? На станции, которую мы проезжали, мелькнула вывеска с надписью «Dirschau».

И опять сон. Советник Мелерс, загруженные фуры на Розбрате, гостиная с мебелью красного дерева, минералы и раковины, разложенные на адвентовом плюше, солнце над церковью, золотые купола, сосуд голубоватого стекла, Васильев в разорванной на груди рясе, дом на Новогродской, пронзительный звон разбивающихся оконных стекол, пораненная рука панны Эстер, камень, вертящийся на полу, книга в красном коленкоровом переплете, потом лампа, приоткрытая дверь, Зальцман, негромкие слова: «Пан Чеслав, вам лучше уехать». Отец медленно поднимает голову, щурится, белым платком протирает очки: «Вы так думаете?» — «Я так думаю. Это спокойный город, поверьте. Склады на Speicher Insel [56] Лабазный остров ( нем. ). , четырехэтажные, с погрузочной платформой. Шрёдер хочет привлечь в компанию капитал Гелдзинского и Румянцева. Ратонь не против, он открывает новую контору, так что…»