Стефан Хвин - Гувернантка

Рассказ о несчастной любви Станислава к тоже несчастной, холодной и прекрасной Изабелле [51] Станислав Вокульский и Изабелла Ленцкая — герои знаменитого романа «Кукла» (1887–1889) польского писателя Болеслава Пруса (1847–1912). в устах Анджея превращался в трогательное повествование о городе, где страдания угасают, как горящий дом, из которого удалось все спасти.

Письмо от Яна пришло во вторник, из Неборова, куда он отправился с профессором Аркушевским и несколькими молодыми врачами, чтобы в клинике лечебных вод доктора Тысевича ознакомиться с новым методом лечения легочных заболеваний по системе Кнайпа.

«…знаешь, кого я тут встретил? Иду в четверг в Елизаветинский павильон, где целебные воды вытекают из-под камня, и вижу: наш прелат Олендский! Каково, а? Я удивился и обрадовался, это же наша юность — он еще учил нас Закону Божьему в костеле Спасителя! Ну, я подхожу, представляюсь, он как будто меня узнаёт (сколько ведь лет прошло!), слово за слово, прогуливаемся по парку, и вдруг оказывается, что он хорошо знает Твоего отца! Они вместе учились в Главной школе. Потом их пути разошлись: он почувствовал, что его призвание — служить Богу, а отец Твой занялся торговлей, но добрую память друг о друге оба сохранили.

Потом мы несколько дней подряд встречались на обеде у мадам Езёрковской, которая кормит по-царски, и погода чудесная, солнечная, но он очень хмур. Все размышляет о последних событиях, в чем-то себя винит. Да и неудивительно. Я ему много про Вас рассказывал, и про панну Эстер, конечно, и про Анджея, в общем, все это не дает бедняге покоя.

Сам я, однако, тоже сильно расстроился, узнав последние новости. Доктор Яновский, который вчера вместе со своим братом приехал в Неборов из Варшавы, говорит, что в св. Варваре люди все ставят и ставят кресты вокруг того места, где стояла статуя, дабы священными символами оградить алтарь от зла, а о каком зле идет речь — понятно. У нас еврей тот, кого назовут евреем. А уж коли так назовут, останешься евреем до конца жизни.

Так что мой Тебе совет: подумай, не стоит ли вам поскорее сменить квартиру, то есть уехать с Новогродской, да куда-нибудь подальше, хотя бы на Новый Свят или на Медовую. Вы с Украины, а может, даже из Трансильвании, все черноволосые, бабушка Твоя была униаткой, стало быть, иной веры, потому бессмысленно кого-либо уверять, что Вы такие же, как все остальные. Короче, подумай, не разумно ли было бы на какое-то время скрыться с глаз людских. Впрочем, кто знает, возможно, все еще само собой утрясется и позабудется.

Я, понимаешь ли, не могу осуждать тех, кто кидал в Ваши окна камни, хоть это и было страшно. Должна пройти целая эпоха, чтобы души изменились, а изменятся они лишь тогда, когда забрезжит заря свободы. Тот, в ком есть сила и воля к власти, яд из своей души не источает. Но откуда — спрашиваю я Тебя — в таких подавленных душах, как наши, взяться воле к власти? Душе надлежит быть сильной, светлой, властной, лучезарной, как полуденное солнце, человек должен обладать жизненной мощью и наслаждаться ею, и ценить себя высоко — вот тогда он ничего не будет бояться и за стол с чужаком усядется без опаски. А сколько этой мощи в наших душах сейчас, после того, что мы пережили? Ну скажи сам.

Как видишь, я сегодня расфилософствовался, но Ты уж не обессудь, все это непросто и обычными словами писать трудно. А над советом моим подумай, ибо душу человеческую за две недели не исцелишь, даже будучи чудотворцем не хуже самого Васильева.

А прелата Олендского — слыхал? — в маленькую деревушку, куда-то под Сандомеж, усылают, как только он поправится! Говорят, по распоряжению самого епископа Гораздовского».

В пятницу я отправился на Котиковую.

Когда я вошел в парадное, время приближалось к девяти, но нигде на лестнице не горел свет. На шестой этаж я взобрался ощупью. За дверью слышался голос, но слов было не разобрать — снизу доносилось громкое пение и проклятия. Я медленно повернул ручку. Комната большая, темная, по сути мансарда, с грубыми обоями в коричневые цветы. Мюллер лежал на кровати в расстегнутой рубашке. Когда я переступил порог, он нисколько не удивился, просто указал рукой на стул со сломанной спинкой: «Стало быть, пришли». Машинально застегнул грязноватый воротник. Я подошел ближе: «Да вот, решил нанести визит». Он рассмеялся, но смех перешел в мучительный кашель. Он вытер рот платком и осмотрел клетчатую ткань. Болезненно поморщился. «Не без причины, полагаю, явился?» — «Я пришел за деньгами». Он фыркнул: «За деньгами? Нет у меня никаких денег. Да мне и не нужно ничего. Я сейчас так… отдыхаю». — «Дворник мне сказал, ты должен отсюда убраться». Он укоризненно погрозил пальцем: «Он сам не знает, что говорит. Я тут останусь». — «И тем же самым будешь заниматься?» — «Наверно, хотя…» Лишь теперь я заметил, что ему трудно дышать. «А вы, с позволения сказать, пришли обратить падшую девушку?» Я пожал плечами: «Я пришел за своими деньгами». Нехотя, словно ему надоело меня слушать, он покачал головой: «И зря. Даже если б и были деньги, я бы тебе не дал». — «А у тебя нет?» — «Угадали. Ни копейки».