Стефан Хвин - Гувернантка

Потом Игнатьев с важностью произнес: «Вы, вероятно, спросите, по какому принципу все это собиралось. Охотно отвечу. Главное тут — вы, должно быть, уже догадываетесь — загадка сходства. Будьте любезны взглянуть вон туда, — Игнатьев приоткрыл стеклянную крышку, чтобы я мог лучше рассмотреть чудесные формы на фиолетовом плюше. — Что это? Как вы думаете?» Я неуверенно наклонился: «Какое-то растение?» Игнатьев шутливо покачал головой: «Посмотрите, пожалуйста, внимательнее». Я наклонился еще ниже: листья? побеги? корни? «Редкостное наскальное растение?» Игнатьев усмехнулся: «Нет, никакое не растение. Это минерал. Халькантит». Значит, эти листья, растущие, изгибаясь, из розовой скалы, эти живые побеги?.. А Игнатьев только кивнул, предлагая их потрогать: пальцы ощутили холодную твердость камня.

Минералы, поразительно похожие на растения, и растения, поразительно похожие на минералы? Так вот чем увлекался в свободное время советник Мелерс? Вот что такое таинственная «коллекция», о которой столько говорили? Подземный мир, чьи формы вводили в заблуждение всякого, кто пытался руководствоваться простыми представлениями об аналогии? Значит, эти сахарные кусты, эти зеленоватые пушистости… мертвы? А Игнатьев между тем приоткрыл крышку сундука с растениями коралловых рифов, но и тут я не сумел различить, где кончается жизнь и начинается смерть, что здоровое, а что больное, ибо изумительная горгония с тасманских рифов была так похожа на ветви арагонита, что я никогда бы ее не принял за живое растение. Ну а дальше? Живой перламутр опалов, минералы, похожие на трутовики и сизую плесень, кальциты, красотой не уступающие листьям клена, сколезиты, выглядевшие, как колония опят, антимониты, смахивающие на ежей, «Steinsalz», подобная всклокоченной седой шевелюре, радужный, как павлиний хвост, «irisquartz», кишкообразные извивы малахита, а в стеклянном шаре, в котором сверкнуло, отразившись, солнце, на адвентовом плюше влажно поблескивал округлый «augenagat», словно вынутый из глазницы скользкий человеческий глаз с черным зрачком!

Боже милостивый! Я помню ту минуту тишины над стеклянной поверхностью. Живое и мертвое. Страх, зачарованность, смех. Кто-то играет со мной в угадайку? Но кто и зачем? Я почувствовал себя так же, как в венском Naturhistorisches Museum, куда однажды зашел, но там все чудеса Земли были аккуратно разложены в дубовых витринах, иллюстрируя мировой порядок, здесь же, в домашней обстановке, прихотливо перемешанные, окрашенные радостью личного открытия, они нарушали покой, напрямую сталкивая тебя с тайной, которая в другом месте существовала где-то на обочине, то есть душе была безразлична. Кто бы стал по собственной воле заглядывать в темные подземные бездны, в гроты и пещеры, где то, что рождается в жидком чреве Земли, еще не зная, чем желает быть, ищет свою форму ощупью, вслепую, а значит, может стать чем угодно? Душа норовит держаться подальше от подобных мест — и она права!

Пока я разглядывал заботливо разложенные на адвентовом плюше минералы, мне вдруг вспомнились потухшие глаза панны Эстер. Голубоватая кожа в углублении ключицы? Потемневшие ногти? Я подумал, что эти едва заметные перемены в затронутом болезнью теле, помутневшие зрачки, потерявшие блеск волосы… все эти едва заметные перемены как будто уже сейчас — при жизни — возвещают о постепенном, но неизбежном превращении тела в песок, в глину, в первичную, несформировавшуюся материю, которая не знает, чем хочет стать, да и станет ли чем-нибудь?

За окном громыхали по брусчатке подводы с пивными бочками, женщина кричала что-то проходящим мимо солдатам из Цитадели, зазывая их заглянуть «на огонек»; тарахтели тележки с овощами; прислуги с безудержной радостью переругивались с молоденьким лудильщиком, который, вызывающе счастливый, отвечал на их зацепки глуповатыми взрывами смеха; прапорщик из казацкого патруля, проезжавшего посреди мостовой, лениво сыпал замысловатыми азиатскими проклятиями; привычные отголоски города, пение, шаги, жизнь, не осознающая, что она жизнь; а здесь, в тишине полутемной комнаты, среди сверкания стекла, латуни и красного дерева, среди радужных отблесков солнечных лучей, преломляемых разложенными под стеклом кристаллами, мне открывалась какая-то потаенная сторона вещей, которую советник Мелерс хотел познать до конца — но, собственно, зачем?

Что тянуло его под землю, во мрак сибирских рудников, в дикий мир кристаллов и руд? Надежда, что там, в глубине Земли, в первобытной сфере, которую Бог от нас укрыл, чудо — явление столь же обычное, как и то, что солнце каждое утро встает над Прагой, а заходит над православным кладбищем на Воле?