Бенито Вогацкий - Дуэт с Амелией

Второй солдат, пожилой, темноволосый и вислоусый, ухитрялся за этим занятием еще и курить. Он уже составил себе определенное мнение о моей особе, а потому не спускал с меня глаз. Умение ловко расправляться с семечками для него было как отличительный признак: не справляешьсязначит, с тобой все ясно. Выходит, это были не дружеские посиделки, а настоящая проверка. Они привезли меня сюда на грузовике-просто посадили в кузов, и все. А почему-я мог лишь смутно догадываться. То есть какая-то тревога закопошилась в душе еще в тот день. когда мне вдруг отказали в наделе.

Ни одного моргена дать тебе не могу, - заявил мне тогда Швофке. Мать почему-то совсем не расстроилась. Может, решила, чю теперь мне волей-неволей придется переехать к ним, так сказать "под родительский кров".

Ни одного моргена! Хильнер подробно доложил обо всем и подчеркнул, что я собирался "удрать с бывшей помещицей". А таким земли не дают.

С тех пор минуло почти два месяца. Все это время я просидел один-одинсшенек в полупустом бараке, обдумывая и перебирая в памяти события своей неудавшейся жизни, - я считал, что с первых шагов меня преследовали одни неудачи.

Мать оказалась права: "Замки они громят в первую очередь". А потому и я попал под огонь. На воротах замка висел плакат:

"Долой феодалов-реакционеров!" Значит, долой и меня. Может, они ограничатся тем, что выставят и меня из Хоснгёрзе на те же пятьдесят километров. И тогда считай, мне еще раз повезло. Но об этом может мне объявить только сам комендант. К нему-то мне и надо. Я ему сразу скажу: хорошо, на все согласен! Амелию вы выгнали, земли мне не лаете, мать отобрал Швофке-теперь и меня гоните, мне терять нечего.

Но кое-кого, и эта мысль неотвязно сидела в голове, они расстреливали на месте: тех, кто оказывал вооруженное сопротивление или играл роль "пособников". Чем дольше я об этом думал и чем пристальнее вглядывался в мрачное лицо второго солдата, тем яснее понимал, что я, в сущности, тоже оказывал сопротивление, причем упорное. Строго говоря, я тогда на свекловичном поле стал на сторону реакционеров и призывал бросить работу. А ведь наше хозяйство снабжало в то время боевые части Красной Армии! И второй солдат, успевавший между двумя затяжками расправиться с десятком семечек, уж конечно, видел все именно в таком свете. В его глазах я недорого стоил. Уж хотя бы по тому, как плохо я справлялся с семечками.

Вероятно, был еще какой-то способ лузгать семечки, которого я пока не нашел.

А может, я сам чересчур все усложняю.

И вот я решительно отправил в открытый рот щепоть семечек, разгрыз их все, даже не пытаясь отделить шелуху от ядрышек, и мощной дугой выплюнул получившуюся кашу. Прыщеватый солдат весело засмеялся, но второй мрачно насупился. Я ускорил темп. Грызя и плюясь, я похлопывал ладонью по животу, чтобы показать, как нравятся мне семечки.

Вдруг усатый солдат нагнулся, ковырнул ногтем одну из выплюнутых мной скорлупок и с первого же взгляда понял, что я не лузгаю семечки как положено, а просто грызу и выплевываю их вместе с шелухой, то есть зря перевожу добро, да еще делаю вид, что они мне нравятся. Он недовольно покачал головой и сказал несколько слов, которые нетрудно было понять:

- Ох уж эти фашисты!..

Автомат стоял у него между ног. Он взял его в руку и поднялся со стула. Я был разоблачен. Уже не стоило вести меня к коменданту. Я инстинктивно поднял руки вверх-при этом семечки просыпались на пол-и что есть мочи завопил:

- Не надо! Вспомните о Пушкине! Пушкин, помоги!

Но он лишь поставил автомат в угол комнаты, подошел ко мне, вытянулся во весь рост, взял одно семечко, выпятил губы, аккуратно вложил семечко между нижним желтым и верхним темным резцом так, чтобы мне было видно, слегка свел челюсти - раз дался щелчок, показал пальцем себе в рот, чтобы я подошел поближе и заглянул внутрь, ловко подхватил языком ядрышко из расколотой надвое шелухи, проглотил его, подчеркнув глоток сжатием гортани, и наконец лихо выдул в воздух пустую шелуху. Я был покорен.

- Ну? - снисходительно спросил он.

Он дал мне хорошее крупное семечко и глядел мне в рот, пока я осваивал это новое для меня дело. При этом он производил языком и челюстями - на этот раз вхолостую - все нужные движения, чтобы помочь мне. Оказалось, человек он был совсем не злой, а просто дотошный. Настолько дотошный, что под его руководством я довел отделение шелухи от ядрышка и небрежный плевок до такого уровня, какого мне потом уже ни в одном деле достичь не удалось.