Ирина Грекова - В вагоне

Я уже почти примирительно (в память детства!) глядела вниз, на своего соседа. Говорят, голос — душа человека, и не может быть, думала я, чтобы в душе этого человека не было ни зерна, ни искры того благородства, которое так богато играло в его голосе. А воспитывать детей он попросту не умеет. Детская душа хуже всего отзывается на поучения...

Темное широкое одеяние священника, показавшееся мне вначале плащом, оказалось ненавязчивым компромиссом между плащом и рясой, таким, чтобы не слишком бросаться в глаза и в то же время не нарушать традиции. Собираясь отойти ко сну, он расшнуровал свои вполне современные ботинки на толстой синтетической подошве, погасил нижний свет, включил верхний синий, снял рясу и облачился в пижаму. «Современный пастырь, не отстает от века. Ну что же, приходится и им применятся к эпохе НТР», — подумала я и стала потихоньку, понемногу засыпать, довольная тем, что Фонарин больше не появлялся. «Спи, спи, — уговаривала я себя, — все пройдет, через год ты об этом и не вспомнишь». В моих ушах звучал незримый, многоголосый хор, которым я, как ни странно, дирижировала. Все было хорошо, кроме двух слов: «Долина ужаса». Что хотел сказать мальчик, выписывая без конца эти два слова?

Спала я долго, каменно-крепко. Сквозь сон слышала, уже утром, как разносила чай проводница, как звякал внизу ложечкой священник, как он бархатно, певуче вещал, убеждая в чем-то сына Доната. Скучен он был — до невозможности. Фонарин за ночь тоже потускнел: острой боли вчерашнего унижения уже не было... Наконец я разлепила веки, взглянула на часы. Ого! Давно пора вставать: до Москвы осталось часа полтора.

Я слезла со своей полки. Сосед снизу опять сидел в шляпе; ни верхнего, храпящего, ни Доната в купе не было. Я кинула полотенце через плечо и вышла в коридор. Там стояла порядочная очередь к единственному туалету (второй был, как водится, наглухо закрыт в интересах обслуживающего персонала). В очереди увидела Доната.

— Кто последний? — спросила я.

Донат вскинул на меня большие бежевые глаза и ответил:

— Я последний.

Я встала к окну. Прислонясь к раме, держась за металлический пруток с совершенно ненужными, но традиционными занавесочками (все равно пассажиры откидывают их, чтобы глядеть в окно), я видела сверху очень независимый, прямой вихор на макушке Доната.

Я смотрела в окно. Мимо бежали пестрые подмосковные рощи в последних клочьях золотой осени. Шли, одна за другой, кирпично-казенные постройки полосы отчуждения, шли колодцы, сараи, заборы, ограды. Рядом со мной стоял мальчик, мне страх как хотелось с ним поговорить, понять, для чего он упорно писал «Долина ужаса». Но между нами был забор, ограда, нет — целая полоса отчуждения...

— Ты с папой едешь? — спросила я.

— Да.

— А мама твоя где?

— Умерла.

— Давно?

— Четыре года.

— Ты в Ленинграде живешь или в Москве?

— В Москве.

— Учишься в школе?

— Да.

— В каком классе?

— В пятом.

— Хорошо учишься?

— Ничего.

Обычный набор вопросов, с которыми взрослый обращается к ребенку, желая войти в общение. Тут общения не получалось. Его короткие ответы отпугивали, в них явственно звучало: «Не приставай». «Не бойся меня, не дичись, пойми, что я люблю тебя, хочу тебе добра», — мысленно говорила я. Хохол торчал все так же упрямо. Бежевый глаз, сбоку почти янтарный, прилежно отслеживал бегущие за окном предметы; светлые ресницы на бледной, почти бесцветной, щеке казались нематериальными. Как до него добраться, заглянуть в «Долину ужаса»? И вдруг, сама для себя неожиданно, я задала совсем новый вопрос:

— А ты знаешь, что такое электроэнцефалограмма?

Он помотал головой: «Нет, не знаю». И тут я ему рассказала все. И про наши эксперименты, ставшие для меня за последние годы главным смыслом жизни; про попытки разгадывать взрывы эмоций по ЭЭГ; про открывающиеся перспективы, если это удастся. И про свой доклад на конференции, и про Фонарина с его грязной тряпкой, и про то, как меня дружно высмеяли... Я не упрощала свою речь, не адаптировала, не применялась к его уровню развития. Я просто рассказывала все как было. И как я крикнула на весь зал: «Подлец!»

Он слушал — сперва недоверчиво, настороженно, но постепенно все с бóльшим интересом, с волнением. Было прямо видно, как интерес заливал краской его торчащие бледные уши. Когда я повторила — «Подлец!», он даже крякнул от удовольствия.

— Тебе это интересно? — спросила я, польщенная.

— Ну, да, — опустив голову, признался он.