Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Гроло сказал: «Вот бы кто-нибудь печатал мне фальшивые деньги!» Макс выбил ему два зуба. Что больше всего злило Макса: скоро у Гроло появились новые зубы; Максу приходилось жить с дыркой во рту. Гроло и Макс были заядлыми курильщиками и художниками. Гроло постоянно забывал слова; Макс же был болтлив. Гроло хотел купить картриджи для перьевой ручки, но слово «картридж» как раз не мог вспомнить, поэтому писал шариковой. Гроло являлся бывшей возлюбленной во сне; Макс спал с ней. У Гроло был пистолет под подушкой; Макс не был вооружен. Жена Макса каталась с ребенком на колесе обозрения, установленном на соборной площади. У жены Гроло детей не было. Гроло был транжирой; Макс был прижимист. Его жена унаследовала от матери Макса громоздкий пылесос под названием «Мамонт»: каждый месяц этот шумный прибор ломался и она должна была через весь город нести «Мамонта» в ремонт, чего очень стыдилась. В национальный праздник, когда Гроло запускал фейерверки, Макс стоял на балконе и к удовольствию своего ребенка кричал: «Чщщщщ — пафф! Бумм!» Жена Макса становилась все язвительнее; чтобы отомстить ей, Макс спрятал ее старую шубу у Гроло на чердаке.

Однажды ночью — светила молодая луна — Гроло и Макс напились в одной и той же пивной. Они играли в карты. Жена Гроло, которая никому не рассказывала о своей беременности, не могла уснуть. «Я выхожу из своего укрытия», рассказывала она, поднялась на чердак, одела шубу жены Макса и вышла, накрашенная и с покрасневшим носом, на улицу. Она распахнула дверь в пивную (собачка, которую звали Фрау Витчи, прыгнула ей навстречу) и подошла сзади к Гроло, в это время за окном завывала пожарная сирена. Она заметила жену Макса, которая с криком бросилась на старую шубу и сорвала ее с беременной. Жена Гроло крикнула: «Я жду ребенка!» Тут Гроло обернулся; в его мутных от алкоголя глазах появился блеск. Он засмеялся, засмеялся непринужденно; можно было видеть, как сияют его новые зубы.

Аннагрет жила на длинной, прямой, как линейка, улице. С обеих сторон, как пылающие факелы, стояли деревья. У Аннагрет был большой живот, как будто она постоянно была беременна. Когда она стояла на трамвайном островке, она увидела вдалеке крошечную точку, она бесконечно медленно приближалась и увеличивалась, пока не превратилась в трамвай.

Аннагрет снились только счастливые сны. Она должна была Богу сто двадцать франков; каждый вечер она просила у Него какой-нибудь прекрасный сон и предлагала за это деньги; на другой день, если Всемогущий слышал ее молитву, она бросала пять или десять франков (в зависимости от качества сновидения) в шляпу уличного музыканта. Поскольку ее путь не всегда пролегал мимо уличного музыканта, долг рос. Еще десять франков она пожертвовала Телефону доверия для детей. Возможно, конечно, что Бог ее и обманывал: делал так, что она запоминала только хорошие сны, а плохие забывала. Но даже если так, она была рада обманываться.

В детстве Аннагрет изнасиловал отец-алкоголик. Годы спустя — отец к тому времени уже умер — она сидела в пивной рядом с мужчиной, от которого «пахло, как от отца», как она позже рассказывала матери. Она выбежала в туалет и ее стошнило. Но даже с таким отцом она бы хотела в счастливых снах провести такое детство, которому любой мог бы позавидовать.

Ей снились черные птицы, летевшие через стену белого тумана; она стояла рядом с отцом, взволнованно жала его руку и кричала: «Ты должен это сфотографировать, это чудесно!» Или же видела отца со спины, на вокзале. Она кричала: «Там, куда ты едешь, там красиво? Можно мне с тобой?» Он оборачивался, улыбался и прикладывал палец к губам, потом шел дальше. Или она смотрела с отцом через дверь церкви на молодоженов, стоявших у алтаря. Она спросила отца: «Мы тоже поженимся?» Он ухмыльнулся и ответил: «Нам это не положено».

Этот и подобные сны Аннагрет и покупала у Бога.

Мануэла была худой, носила красные платья, пользовалась красными тенями, движения ее были угловатыми. Ее дядя и племянник были писателями, тетя поэтессой — Мануэла рисовала. Рисовала, хотя время от времени духовная жизнь в ней иссякала. Она застревала в желтом ботинке или в голубой вазе, что стояли в большой светлой квартире, в которой Мануэла жила с мужем пятнадцать лет: вплоть до развода. В последнее время она каждый день готовила мексиканский острый суп. Больше всего она любила оборванные фильмы; она смотрела только конец, так называемое начало ее не интересовало — при этом она знала, что никакого конца и быть не может.