Тобиас Вулф: Рассказы

- Тогда поставь точку и забудь.

- Пойми, я не смогу этого сделать.

- Нет, сможешь.

- Они догадаются, что это моих рук дело. Всю неделю я их доставал с этой чертовой собакой. Как ты думаешь, к кому первому придут, когда эту тварь найдут с продырявленной башкой?

Рурке присвистнул.

- Твоя правда, - согласился он. - Ладно, пусть тебе нельзя, но мне-то, черт возьми, можно.

- Нет. Оставь эту затею, Том.

- Вы с Мэри выберетесь куда-нибудь на вечерок. Лучше всего в небольшой ресторанчик вроде "У Николь" или "У Полы" - надо, чтобы вас запомнили. Когда вернетесь домой, дело будет сделано, а у тебя - отличное алиби.

Голд допил свое пиво.

- За нас эту работу никто не сделает, Брайен. Надо самим постараться.

- Ну я - еще куда ни шло. Куда ни шло. Но ты-то здесь при чем? Нет, это нехорошо.

- А что, если этот пес и дальше будет рвать детей? Это хорошо?

Голд молчал, и Рурке потрепал его по колену.

- Ты правда укусил эту тварь за ухо?

- А что мне оставалось?

- И откусил?

- Нет.

- Но кровь показалась? Почувствовал ее вкус?

- Да, что-то такое во рту ощутил.

- Тебе это доставило удовольствие, верно? Не виляй, Брайен, скажи откровенно. Доставило?

- Ну, некоторое удовлетворение, не скрою, испытал, - признался Голд.

- Ты жаждешь справедливости, - подытожил Рурке. - Я это понимаю. И ценю. Дело, конечно, твое. Но мое предложение остается в силе.

Голд понимал, что про нацистов с собаками Рурке брякнул без задней мысли: он всегда их поминал, когда хотел кому-нибудь досадить. И все же слова родственника не шли у него из головы. Перед глазами вставала картина, и раньше тревожившая его воображение: свора обезумевших от злобы собак гонит колонну евреев по железнодорожной платформе.

Отец Голда был евреем, но родители разошлись, когда сын еще не вышел из детского возраста, и мать воспитала его католиком. Голд не любил свою фамилию, ему казалось, что она делает его смешным в глазах других людей. Слыша ее, невольно думаешь о золоте. Носить такую фамилию пристало денежному мешку, а не бедолаге, чьи дела идут из рук вон плохо. Чернокожая ребятня, заскакивая в его видеосалон, похоже, именно так и думала. Мальчишки с преувеличенной вежливостью величали его "мистером Голдом", произнося фамилию так, словно та сама по себе была величайшей драгоценностью. Если не хватало денег на видеопрокат, некоторые даже отваживались просить, чтобы он простил им разницу, а получив отказ, удивлялись. Припаркованная у магазина старенькая "тойота" приводила мальчишек в глубокое изумление и являлась предметом пересудов: ну почему он при таком богатстве не купит себе приличную тачку? Как-то вечером одна девочка, стоя с приятелями у прилавка, предположила, что Голд держит свой "кадиллак" дома, опасаясь, как бы тот не угнали. После ее слов мальчишки, до того бесцельно слонявшиеся по магазину и валявшие дурака, вдруг разом притихли, будто наконец им открылась истина.

"Кадиллак". Как бы не так!

После нескольких лет духовного отчуждения Голд вернулся в лоно католической церкви и теперь каждую неделю ходил к мессе, дабы укрепить свою слабую веру, хотя и понимал, что в глазах прочих прихожан остается евреем. А как относиться к этому, он не знал. Голд еще в юности замечал за собой некоторые особенности, которые считал специфически еврейскими, хотя и не слишком отличался от своих ровесников, преимущественно ирландского происхождения, включая и его двоюродных братьев. Педантизм, упорство, любовь к классической музыке, склонность к морализаторству, неприятие алкоголя и насилия. Все эти качества он находил вполне приемлемыми. Но были и другие, менее похвальные, и он подозревал, что они тоже проистекают из его еврейства. Разъедающая душу самоирония. Приступы парализующего волю скептицизма. Физическая неуклюжесть. Стремление самоустраниться или даже сдаться, когда имеешь дело с агрессивными людьми или неблагоприятными обстоятельствами. Голд знал, что, думая так, разделяет взгляды антисемитов, боролся с собой, но без большого успеха.

В вызванной Рурке к жизни знакомой картине - собаки конвоируют колонну евреев - Голд ощутил покорное смирение; в себе он это качество ненавидел. Он понимал, как несправедливо упрекать этих людей за то, что они не борются со злом: их наивность мешала им осознавать очевидное. Но, понимая это и зная, как им было тяжело, как они были голодны и напуганы, Голд не мог не задаваться вопросом: почему никто из них не набросился на охранника, не отнял винтовку и не прихватил с собой на тот свет нескольких ублюдков? Почему не попытаться что-нибудь сделать? Понимая всю жестокость и несправедливость этого вопроса, Голд все же продолжал его задавать.