Рейнольдс Прайс - Долгая и счастливая жизнь

— Пошли, поможешь мне стряхивать орехи.

— Майло, поедем лучше домой.

— А в чем дело?

— Ни в чем. Тебе надо быть дома, возле Сисси.

— Сисси меня на глаза к себе не пустит, и ведь, Роза, ты же обещала побыть со мной.

Она отвернулась от окошка и взглянула себе на колени, письмо было на месте, и она вдруг в упор взглянула на Майло — на того первого, неизменившегося Майло.

— Да что мне Сисси. Отвези меня домой, — Он ничего не ответил, а ей некуда было спрятать лицо, кроме как снова повернуться к окошку и к мальчику, который покачивался там, на дереве, и Майло повез ее домой по извилистым милям, не замедляя ход на крутых поворотах, и, злой, озадаченный, глядел только вперед, ни разу не заговорив с Розакок, которая с каждым дюймом дороги все больше ощущала глухую и непонятную тяжесть на душе от письма Уэсли.

На дороге у дома Майло так резко тормознул, что из-под колес взвилась бурая пыль. Розакок не шевельнулась, глядя на дом невидящими глазами, а Майло и не подумал помочь ей выйти из машины. Он нервно ждал, держа ноги на педалях и руку на рычаге переключения, и смотрел прямо перед собой, и, выждав, сколько мог, сказал:

— Ты уже дома.

Розакок подняла глаза и произнесла:

— Я дома, — но, очевидно, близость дома не принесла ей облегчения. Она открыла дверцу и вышла, и не успела она пройти через двор к веранде, как машина зарычала, развернулась и покатила в ту сторону, откуда они приехали. Но Розакок не видела этого и не слышала шума. Она прислушивалась, стараясь уловить какой-то звук внутри себя, но слышала только свои шаги по отвердевшей земле, а когда вошла и стала тихонько подниматься по лестнице, надеясь пройти незаметно, биение сердца отдавалось в ее ушах, как шлепанье лопаты по мокрой земле.

Мама уже стояла начеку возле двери в комнату Сисси.

— Где Майло?

Розакок оглянулась и указала через плечо зажатым в руке письмом, словно Майло был тут, на лестнице.

— Поехал в Роли, купить мистеру Айзеку леденцов.

— Я думала, ты поедешь с. ним.

— Нет, он только подвез меня до почты.

— Ты же сказала, что поедешь с ним?

— Мама, с Майло все в порядке. Дай мне пройти.

— Ты что, может, заболела?

— Я неважно себя чувствую.

— Хочешь, дам аспирину?

— Спасибо, ничего я не хочу, только покоя. — И она вошла в свою комнату, закрыла дверь и, не снимая пальто, села на кровать и сказала про себя: «Я взяла отпуск по случаю несчастья в доме й сегодня не могу пойти на работу. Придется сидеть тут и думать». Но едва она закрыла глаза, как ее стал бить озноб, начавшийся с затылка и охвативший все тело. Сначала она подумала: «Надо бы затопить печку», но дрожь усиливалась, и она впилась обеими руками в бедра, и сжала челюсти, и подумала: «В комнате не так-то ведь холодно», но это ее не успокоило, и она сдалась, разжала челюсти, зубы ее застучали, а потом все прошло.

Когда fee перестало трясти, она открыла глаза, взглянула на фотографию отца и, ни о чем не думая, взяла карандаш и бумагу и написала:

Дорогой Уэсли!

Нет, за кормой, как ты пишешь, не чисто, и если ты человек, ты приедешь сюда сейчас же и выполнишь свой долг.

Больше она ничего не смогла написать. Она даже не могла сказать, что уверена в этом — пока еще нет. И она ждала, умудрившись от отчаяния проспать почти весь день, хотя Мама не раз заглядывала к ней через щелку, а к Сисси приезжал доктор Следж, а на кухне хоть и немного, но что-то стряпалось; раза три-четыре она просыпалась, поднимала занавеску, глядела на голые деревья по ту сторону дороги и опять заставляла себя забываться сном, пока наконец вечером не разбудила ее въехавшая во двор машина, и она смотрела, как Майло с кульком леденцов идет по темному двору в дом, и слышала, как он поднялся к Сисси и сказал ей и Маме «добрый вечер» и молча сидел с ними, а потом Мама вышла и закрыла за собой дверь, и Сисси что-то сказала, она не расслышала что, а Майло ей тихо ответил, и они о чем-то говорили, пока голоса их не смолкли совсем, и Розакок подумала: «Я подвела Майло и вернула его к Сисси, и они уже заснули», — а ей в эту ночь заснуть так и не удалось.

И во многие следующие ночи тоже, хотя она делала все, чтобы довести себя до изнеможения, — усердно трудилась все рабочие дни (а в день Благодарения вызвалась работать сама), а дома выматывала себя как могла — по вечерам стирала белье, например, которое и без того уже было чистое, и гладила до тех пор, пока все, кроме Мамы, засыпали, а Мама входила в ночной рубашке и говорила: «Розакок, хватит тебе», и Розакок шла наверх и еще одну ночь лежала меж холодных простынь, глядя в черный потолок, а если ночь была лунная, то на лунные блики, скользящие по дощатому полу, на нетопленую железную печку и полочку над нею, и не слыша ничего, кроме бьющихся в ней, как ее собственный бешеный пульс, мыслей, которые она не могла высказать никому — ни Маме, ни Сестренке, ни своим темным стенам (из страха, что узнает лежавшая в соседней комнате Сисси), ни даже Уэсли по почте, пока сама во всем не убедится.