Рейнольдс Прайс - Долгая и счастливая жизнь

Во вторник она приехала домой поздно. Все утро лил дождь, а к вечеру подморозило, на дорогах была гололедица, и автобус тащился еле-еле. Розакок вошла во двор около половины седьмого, и Мама встретила ее в дверях.

— Где ты пропадала? — заговорила она. — Ты так поздно пришла, лучше бы тебе сегодня не ходить на работу. Майло нам всю душу вымотал. Утром, только ты ушла, он уехал на машине. И даже не сказал куда, а Сисси целиком на мне одной, и я с ней весь день управлялась, а сама только и думала, не пьет ли он где-нибудь, как, бывало, твой отец. И целый день мы его не видели, только час назад он пришел, да так тихо, что я и не слышала. Я стряпала ужин, а Сестренка сидела в гостиной. Она как пришла из школы, так вытащила куклу-голыша и давай ее нянчить да баюкать. Майло вошел в гостиную и тихонько сел у печки. А немножко погодя Сестренке взбрело в голову пойти наверх и попросить у Сисси что-нибудь из детских вещей одеть этого голыша. У нее-то и в мыслях не было ничего плохого, но Сисси ударилась в слезы и позвала меня. Я не слышала, а Майло услышал и мигом помчался наверх, а когда понял, в чем дело, сгреб все приданое для маленького, какое только мог найти, и сказал, что не станет ночевать дома, пока эти вещи здесь, и что сейчас отдаст их ребенку Милдред Саттон. Сисси не могла его удержать, тогда она заорала: «Ну и забирай все, до последнего шовчика! Мне это больше не пригодится. Пусть та женщина, что народит тебе детей, сама все купит, или пусть все десять бегают с голым задом». Ну, это я как раз услышала, и перехватила его в дверях, и сказала, что эти вещи для Следжа малы, но он и слушать не захотел. И ушел. И до сих пор его нет, а он целый день не евши, и, кто его знает, может, он сейчас где-то пьет.

— Дай фонарик, я пойду его искать, — сказала Роза-кок.

— Никуда я тебя не пущу в такую темень, — заявила Мама. — Я как раз хотела звонить Мэйси, пусть бы пришел.

— Нет уж, не впутывай больше Гаптонов в мастиановские дела, — сказала Роза. Мама дала ей фонарик, и она пошла к дому Мэри. Стало еще холоднее, небо затянули тучи. Если и полагалось быть луне, то она, очевидно, еще не взошла, но пока Розакок шла по открытому полю, ей все было видно и без фонарика, а войдя под черные сосны, она попыталась было идти в темноте — дорогу она знала как свои пять пальцев и ей ничуть не было страшно, но слишком уж громко шуршали на тропинке подмороженные листья, да еще она зацепилась ногой за ветку шиповника, и в конце концов зажгла фонарик, и до дома Мэри шла в его желтом круге. У Мэри светилось только одно окно в кухне, где горела керосиновая лампа. Розакок обвела фонариком двор, проверяя, нет ли индюка, но он сидел высоко на насесте. Розакок взошла на крыльцо и постучала.

В дверях появилась Мэри с лампой.

— Мисс Роза, это вы! — сказала она и, выйдя на крыльцо, закрыла за собой дверь. — Мисс Роза, он тут, и вроде сейчас ему лучше, но, когда он пришел, я прямо не знала, что делать. Он, должно быть, пробрался в дом, когда я была на кухне, потом слышу — кто-то есть в комнате, иду к двери, смотрю — он стоит над ребеночком Милдред, а на постель всякие эти вещи понабросаны, и он на них дико так смотрит. Ну, думаю, наверно, умом тронулся, а сама потихонечку назад в кухню и нож беру в руки. Потом распахнула дверь из кухни и говорю: «Иисусе милостивый, приди и помоги мне». И опять за свои дела взялась, а ему, как видно, полегчало, и лицо такое, как всегда, стало, и сидит себе смирно над ребенком, и когда я сказала: «Добрый вечер», он мне в ответ: «Мэри, сделай мне, пожалуйста, яичницу». — «Да, сэр, мистер Майло, — говорю, — пойдемте, поговорим с вами на кухне, пока я буду жарить», и сейчас он ест яичницу на кухне.

— Я пойду к нему.

— Да, мэм, но, мисс Роза, неужели ж он дарит нам все те вещи?

— Это его вещи, может делать что хочет.

— Да, мэм, — сказала Мэри и пошла впереди нее в дом. Первое, на что упал свет лампы, был Следж, лежащий на спине среди вороха детских вещей.

— А ему тут не холодно? — спросила Розакок.

— Да, наверно, холодно, — сказала Мэри, но пошла дальше и открыла дверь в кухню. На них пахнуло теплом, и Мэри сказала:

— Глядите, мистер Майло, кто к нам пришел.

Майло поднял глаза и сказал: «Да». Потом проглотил кусок яичницы и добавил: «Садись, Роза», — будто он тут был хозяином.

— Да, мисс Роза, и давайте я вам тоже сделаю ужин, — сказала Мэри.

Розакок отказалась ужинать, но села на второй стул у кухонного стола, напротив Майло, между ними стояла только лампа. Мэри вышла. Майло молчал, не поднимая глаз, и продолжал есть; Розакок тоже молчала. Но она разглядывала его (то, что могла разглядеть в теплом свете лампы, — его лоб, бледный, как у нее, хотя он каждый день работал на свежем воздухе, и глаза такие же, как у нее, и цвет волос — она только сейчас заметила — это еще одно, что досталось им от отца), и, несмотря на трехдневные страдания, он впервые за много лет показался ей тем, прежним Майло, с которым она, хохоча, избегала сотни миль мистер-айзековских лесов еще до того, как Сисси Эббот открыла ему всякие тайности, даже до того, как он получил водительские права, в те времена, когда борода у него только-только пробивалась и они укладывались в одну широкую кровать, если бывали гости, и она всю ночь спала мертвым сном и просыпалась до зари, поворачивалась к лежавшему рядом Майло и ждала, когда первый серый свет вычеканит на подушке его лицо и разбудит птиц, которые тут же заголосят, И все же это был не тот, первый Майло, особенно после таких-то трех дней, что-то в нем изменилось, и она не понимала, что именно, как не понимала и новой тайны, крывшейся в его горе. Но нельзя же так сидеть перед ним до бесконечности, и она решила, что пора заговорить.