Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Молнар торопливо вошел в кабинет. Вольман любезно пожал ему руку, помог раздеться и усадил в кресло. Молнар прислонил трость к креслу, чтобы она была под рукой, и признательно улыбнулся. Вольман смотрел на его усталое лицо, на седые мягкие волосы, вставную челюсть, прыгавшую, когда он говорил, и колючие усы, неумело подстриженные ножницами.

— Что нового, господин доктор?

— Боремся, боремся, — пошевелил Молнар белыми костлявыми пальцами.

Оба хорошо знали, что Молнар вряд ли может сообщить что-то новое. Он не раз уже рассказывал Вольману всю свою жизнь: как он учился, как жил, как женился. Впрочем, об этом последнем обстоятельстве он не очень любил распространяться, зато это было излюбленным предметом обсуждения и друзей его и врагов.

Маргарета, жена Молнара, десять лет жила у него в прислугах и вдруг неожиданно подала в отставку.

— Я хочу уйти от вас, господин доктор.

— Ты шутишь, Маргарета! Куда ты пойдешь? А что я буду без тебя делать?

И действительно, без нее он не мог разыскать даже свою трость, а тем более книгу или стакан. Зимними вечерами Маргарета помогала ему разбирать марки. Она понимала значение изображений, напечатанных на маленьких клейких кусочках бумаги, и ценность полных серий редкостных марок.

— Почему ты решила уйти от меня, Маргарета?

— Я собираюсь замуж, господин доктор. Господин Штроль просил моей руки.

— Парикмахер?

— Да, господин доктор.

— А если бы я попросил твоей руки?..

— Господин доктор?!

Так он и женился на Мартарете. Их отношения ни в чем не изменились. Она по-прежнему спала на кухне, где жила и предыдущие десять лет. Вначале Молнар не предавал гласности свое новое гражданское состояние. Потом, ¡когда о браке все же стало известно, он испугался, что сделал глупость. Но члены партии представили все это в таком свете, что Молнару не оставалось ничего другого, как самому поверить в свое великодушие. А Маргарета неустанно наводила в доме чистоту и порядок, даже и не подозревая о тех достоинствах, которыми благодаря ей наделяли ее мужа.

Вольман открыл ящик стола и вытащил оттуда пузатую бутылку и стаканы.

— A-а, бенедиктин, плод трудов старых монахов. Хорошо. — Молнар вытер губы носовым платком и повернулся к барону. — Какому событию я обязан удовольствием беседовать с вами?

— Разве для этого нам нужно какое-нибудь событие? Может быть, я просто хочу побеседовать с вами.

Так трудно встретить просвещенного человека, который умел бы не только заниматься подстрекательством в пользу тех или других. Хочу услышать новости, новости, господин доктор, но прошу вас быть объективным.

— Новости? Но ничего нового нет. Все та же песня: собрания, речи, аплодисменты, оптимизм и… голод. — Молнар рассмеялся. — Мистика. Люди голодают, ходят в рваной одежде, а думают о коммунистическом будущем. В самом деле, это ужасно.

— Ужасно, и все же это естественно. Пророки кишат повсюду, как крысы.

Молнар отпил из стакана.

— Помню, в ту пору я жил в Дебрецене… Я пропил пальто и ходил в коротком стареньком мамином кожушке…

— Знаю, — перебил его барон. — Вас вызвал к себе декан. Его старое пальто… Потом он узнал…

— Да. Он узнал, что я посещаю социалистический кружок и снова вызвал меня к себе. Сказал: «Молнар, мне знакомы безумства молодости. Я тоже читал Маркса. Послушай, что я тебе скажу: огонь красив, но играть с ним не стоит».

Чтобы избежать необходимости еще раз выслушивать рассказ о декане, Вольман подвинул Молнару портсигар:

— Простите, я совсем забыл. Вы курите?

— Да, спасибо. Хотя и редко. На фронте мне нравилась махорка. Газеты писали о родине, но закрутки из них выходили отличные.

— Да, не забыть бы, — встал Вольман. — У меня для вас кое-что есть. — Он вытащил из стола папку. — Это редкая серия, португальские.

От волнения у Молнара задрожали руки. Он вынул из кармана лупу и склонился над марками.

— Os Lusiadas [13] «Лузиады» (порт.). — эпическая поэма великого португальского поэта Луиса Камоэнса. Здесь речь идет о серии марок, посвященной Камоэнсу. . О! Сколько раз я слышал об этой юбилейной серии! 1524–1924 годы. Четыреста лет, господин барон. И этот Луис де Камоэнс, принц, которого пираты лишили глаза, приняв за одного из каторжников, он все еще живет на кусочках зубчатой бумаги. Разве это не величественно, господин барон? — Он за-молчал, потом озабоченно спросил: — Хорошо, но серия, должно быть, стоила целое состояние.