Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Ничего! — Она с серьезным видом поздоровалась с ним. — Доброе утро, товарищ Дамьян! — и почему-то вдруг побежала в комитет Союза коммунистической молодежи.

Дамьян долго смотрел ей вслед. Задумался. Поежился, хотя было совсем не холодно. Чувствовалось, что дождливая и туманная осень затянется до декабря. Потом он вдруг очнулся и увидел, что все еще стоит на том же месте. Вахтер поздоровался и сказал тихо, как будто поверял нечто совершенно секретное:

— Здорово там собирают станки, товарищ Дамьян! Вы еще не были?

— Нет, сейчас иду.

Он поискал глазами Марту. По-видимому, она скрылась в дверях прядильни. Вот уже две недели он каждый день наблюдал, как она работает. И для анализа, как правило, брал нити только у нее. Вероятно потому, что она самая хорошенькая, и еще потому, что она очень забавно, по-детски смеется, и на щеках у нее появляются ямочки. Когда инженер идет по цехам, его подхватывает громкий, горячий, доверчивый грохот машин, который больше не кажется ему враждебным и злым, как вначале. Это тот самый шум, о котором он мечтал четыре года на институтской скамье, когда тайком от других писал: «Инженер-текстильщик Раду Дамьян, инженер-текстильщик Раду Дамьян».

В первые дни он не знал, где встать, куда сесть, все словно боялся сделать неловкое движение, что-то разбить. А теперь часы пролетали быстро, и, только услышав вой сирены, он чувствовал, что проголодался. И даже жалко было прошедшего дня, такого же, как и все предыдущие, но в то же время полного чего-то нового; тем более, что по вечерам он скучал. Ходил на берег Муреша, хотя влюбленные пары нагоняли на него грусть. Долго смотрел вслед каждой девушке, следил за грациозной и независимой походкой, чувствуя, как стучит в висках кровь.

Откинувшись на спинку скамьи, он мечтал. Когда становилось прохладно, не спеша прогуливался по широкому бульвару с сигаретой во рту. Иногда останавливался перед витриной магазина, представляя себе, какой двубортный костюм он сошьет из этого синего сукна. Домой возвращался поздно. По пути, поужинав в ресторане, снова начинал с некоторой досадой думать о Марте Месарош, о ее жизни, об уюте, царящем в ее доме, и содрогался при мысли, что опять надо возвращаться к госпоже Докии, у которой он снимал комнату.

Вчера он получил письмо от матери из Констанцы. В нем были все те же советы, которые она давала с тех самых пор, как ему исполнилось шестнадцать лет: много не кури (это вредно для легких); потеплей одевайся (осенью погода обманчива); выбирай себе друзей осторожно; не ложись слишком поздно спать; не читай во время еды; честно выполняй свой долг; будь серьезным; не трать зря деньги и тому подобное.

Он подумал о своей матери, представил ее себе и растрогался. Ей еще год до пенсии. Надо бы привезти ее сюда: им лучше будет вместе. Ведь они всегда понимали друг друга, если не считать того года, когда мать преподавала в пятом классе. Тогда она ставила ему самые низкие баллы, хотя Раду шел по-латыни одним из первых. Только чтобы не подумали, что она ему покровительствует. Да и дома в тот год они не беседовали о том, что происходило в классе, как делали это обычно.

Он ответил на приветствие рабочего и вошел в прядильню. Здесь словно шел снег. Медленно и спокойно, как в тихий зимний день.

Такое же впечатление произвел на Раду Дамьяна прядильный цех в тот день, когда он вошел сюда впервые, и с тех пор это впечатление не менялось. Работницы в клетчатых халатах и красных косынках быстрыми движениями ловких рук перебирают тысячи нитей: связывают, натягивают, раскручивают длинные, бесконечные нити из гигантского жгута, тянущегося, как ковер, до чесальни. Солнце с трудом пробирается среди станков, играет на ремнях трансмиссий, и порхающие в воздухе шаловливые хлопья кажутся еще белей.

Некоторые девушки улыбаются. Ему приятно. Он выпячивает грудь и улыбается в ответ.

Из-за станка появился Герасим, Раду направляется к нему. Ему нравится этот человек, он представляется Раду каким-то особенным. Простой рабочий, а, говорят, очень умный, знает много самых неожиданных вещей и главное — прекрасно разбирается в людях. Раду думал об этом и пришел к выводу, что, видимо, это естественно для партийного деятеля, связанного с множеством людей. Самого Раду пугали лозунги, особенно на собраниях Союза коммунистической молодежи, и шаблон, которого держались некоторые, словно можно было подойти ко всем с одной меркой, без разбора.

Раду никогда не слышал, чтобы Герасим говорил, как в газетах, казенно. Напротив, обо всем он толковал так ясно и просто, что могло показаться, будто он все упрощает. Однако, поразмыслив, Раду понимал, что все это далеко не так просто, что все эти вещи имеют свои последствия, до которых он сам никогда бы не додумался. Однажды он слушал, как Герасим говорил о классовой борьбе, и почувствовал, что его охватил задор, боевой задор, которого он никак уж не ожидал. Потом ему вдруг стало стыдно: с чего ему ненавидеть Вольмана? Только за то, что тот не принял его в день приезда на фабрику, или за то, что всякий раз при встрече в ответ на приветствие бросал ему с отсутствующим видом «бонжур» и смотрел как бы сквозь него, как будто Раду был из стекла. Однажды, проходя мимо Вольмана, Раду не поздоровался, притворившись, что не заметил его. Он был несказанно доволен, что у него хватило мужества. Но, поразмыслив хорошенько, он решил, что Герасим расхохотался бы, узнав об этом, и высмеял бы его за ребячество.