Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Герасим выпрямился, отряхнул пиджак и шагнул ему навстречу:

— Может быть, пойдем взглянуть, как идет сборка? У вас есть время?

— Есть, — ответил Раду и посмотрел на большие золотые часы, доставшиеся ему в наследство от отца.

Они направились к красильне. Герасим широко шагал, и Раду с трудом поспевал за ним. Станки собирали в старом корпусе, маленьком низком цехе с облупившимися от дождей и морозов стенами. Крыша в нескольких местах прохудилась; черепица стала черно-зеленой от плесени. Всюду запустение. Пришлось добывать рамы, стекла, кирпичи, балки. Счастье еще, что строительные рабочие по своей собственной инициативе экономили материалы на других участках и все, что было возможно, приносили тайком в цех, чтобы не дай бог не узнала дирекция. Раду подозревал, что и здесь дело не обошлось без Герасима.

Из цеха доносился звон металла, голоса. Забивали гвозди, пилили доски. Кругом была такая пыль и грязь, что некуда ногой ступить.

— Наверное, этот цех кажется тебе самым прекрасным на фабрике? — спросил Раду Герасима.

— Нет, совсем нет, — удивленно взглянул на него Герасим. — Он маленький и находится чертовски далеко.

Раду вынужден был признаться, что не понимает его.

В дверях цеха Симон и Балотэ смотрели, как Симанд, из столярной мастерской, взобравшись на лестницу, обтесывал балку. Они, вероятно, посмеивались над тем, что он пришел работать еще с ночи, но, увидев Герасима, замолчали.

— Ну, как идут дела? — спросил он их.

— Вот, смеются надо мной, — сказал Симанд. — Говорят, что я уже старик, а пришел на строительство цеха добровольно, как член СКМ.

— С каких это пор ты разучился понимать шутки? — засмеялся Симон. — Вот видишь, даже в этом мы одержали победу, — сказал он, повернувшись к Герасиму. — Ты был прав.

— Ну, что я тебе говорил, — рассмеялся Герасим. — А ты спорил. — Он повернулся к Балотэ, — Ты все еще сердишься на меня?

— Нет, — проворчал тот.

— Врешь, — сказал Герасим и расхохотался.

Несколько рабочих из «Астры» свинчивали детали.

Один из них поднял к Герасиму небритое лицо:

— Многих деталей не хватает, товарищ. То одной нет, то другой, черт его знает. Задали вы нам работу.

— Что, не нравится?

— Черта с два, — и он наклонился над станком, счищая с него ржавчину.

— Сколько агитировали из-за этих станков, а дело то оказалось, в сущности, довольно незначительное, — заявил Симон.

— Черта с два, незначительное! — отозвался Герасим. И, обернувшись к Раду Дамьяну, добавил. — Здесь вас ждут большие дела.

Медленно, крупными шелковистыми хлопьями падал густой снег: снежинки, словно погибающие бабочки, плавно и грациозно кружились над землею. В камине ласково потрескивал огонь. Длинные языки пламени бросали красноватые отблески на лица троих сидевших в креслах людей. Тихо лились плавные звуки менуэта. Душу Вольмана наполнила тоска по молодости, к которой примешивалось чувство усталости и покоя. Молнар смотрел на пламя, его белые волосы золотила игра огненных языков, он походил на какого-то северного писателя, задумчивого мыслителя. Только Прекуп сидел поодаль в темноте и спокойно курил.

— Снег идет, — промолвил Молнар и устало, тихо засмеялся.

Осенью у него умерла жена, и теперь всякий раз, когда надо было идти домой и топить большие холодные изразцовые печи, его охватывал какой-то суеверный страх; возможно, именно поэтому он и начал пить, в тяжелом молчании просиживая ночи напролет в кафе перед бутылкой вина. Он отказался от работы в партии и в префектуре, ссылаясь на возраст и усталость. На самом деле он перестал верить во что бы то ни было. Красивую голову Вольмана, вырисовывавшуюся на золотистом фоне огня, словно окружал таинственный ореол. Молнар чувствовал, что устал от всего — от юношеских мечтаний, раздумий, от порывов, оказавшихся бессмысленными, от бесплодных волнений. «Нет, все это глупости, — твердил он себе. — Напрасны попытки заменить великие истины жалким человеческим пониманием действительности, тщетны усилия людей, до глупости опьяненных собственными мыслями; все это — бесплодная игра ума, сооружение воздушных замков или карточных домиков». Его уже ничто не интересовало, он запер в сундук все книги и читал только Библию на латинском языке, упиваясь журчащей музыкой слов. Мысленно он шептал: «Circum dederunt me, doloris mortis, qenitus inferni circum dederunt me…» [19] Объяли меня муки смертные… исчадия ада облегли меня. (лат.) . Часто во сне он видел улыбающуюся Маргарету. Зачем понадобилось, чтобы она умерла? Когда люди научатся проникать в тайны потустороннего мира?