Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Слушай, Хорват! Ты что, царанист или либерал, чтобы подавать в отставку, уходить с партийной работы? Да, мы добивались выплаты полотном, и тогда это было хорошо, а теперь будет лучше, если прекратят выдачу полотна. Ясно? Все течет, все изменяется. Вопрос в том, что ты лично думаешь по этому поводу, правильно или нет наше решение?

— Вы же прекрасно знаете мое мнение. Я много раз беседовал об этом с Фаркашем. Вся работа у него из-за нас стопорится. Знаю. Но потому-то я и говорю, что будет очень трудно.

— Правильно, товарищ Хорват. Придется бороться, чтобы сохранить доверие, которое тебе оказывают массы… Это тяжелая задача и, что греха таить, неблагодарная. Нелегко убедить рабочих отказаться от заработанного блага. Конечно, сознательные товарищи поймут, но большинство… — Суру встал. — И все же мы верим, что ты справишься.

— Еще один вопрос, товарищ Суру. Не знаю, как вы здесь, в уездном комитете, решаете проблему станков, известно ли вам о ней.

— Ну, кое-что известно. Насколько я помню, мы поддержали ваше предложение. У нас даже было специальное заседание бюро.

— Да, но конкретно ничего не сделано. Вы только согласны в принципе. Надо было принять решение. На первый взгляд кажется, что речь идет о ерунде. Но если бы это было так, барон не стал бы упорно сопротивляться. Речь идет о том, чтобы ввести новую смену в прядильне, а это означает, что будет еще по одной смене в каждом ткацком цехе. Мы могли бы обеспечить работой всех безработных текстильщиков города, которые либо ничего не делают, либо занимаются спекуляцией. Если мы начнем кампанию против выплаты полотном, было бы хорошо одновременно решить и проблему станков. Пусть уездный комитет примет решение и поможет нам добиться сборки… А остальное мы и сами сделаем.

— Ты хочешь, чтобы мы собрали бюро?

— Да.

— Хорошо. — Суру посмотрел в свою записную книжку, потом спросил. — Воскресенье тебя устраивает?

— Даже пасхальная ночь, товарищ Суру.

Корнелия была недурна собой: большие черные глаза и длинные густые, как щеточки, ресницы. Иссиня-черные волосы ее были заплетены в две толстые косы, на концах каждой косы были завязаны желтые банты, накрахмаленные и тщательно выглаженные. К смуглому ее лицу чудесно шел зеленоватый вязаный джемпер из ангорской шерсти. Основной ее недостаток, подмеченный Герасимом, заключался в том, что девушка не упускала случая намекнуть на свое приданое. Иногда намеки были настолько прозрачны, что Герасиму становилось за нее стыдно. А Корнелия ничего не замечала. С невинным видом она без умолку трещала, как заводная, повторяя все, чему ее научили дома.

— Ах, какой хорошенький шифоньер! Но мой больше. У моего три полированные дверцы. Он стоил еще год назад, когда деньги были не такие дешевые, шестьдесят четыре тысячи леев. А в той дверце, что посередине, вставлено зеркало. Восемнадцать тысяч леев мы заплатили за зеркало.

— Садись, дорогая Корнелия, — приглашала ее мать Герасима. — Садись.

— Спасибо. Знаете, я привыкла к своим стульям. У меня их шесть, все одинаковые, обитые толстой полосатой материей. Четыре тысячи за кусок.

Увидев Герасима, она широко раскрыла глаза:

— Ты выше, чем я себе представляла. Ну, ничего, в моей кровати ты все-таки поместишься. Она тоже полированная и в ширину такая же, как в длину. Не знаю, уставится ли вся моя мебель в этой комнате!

Петре, который вернулся домой позднее Герасима, подлетел к Корнелии и оглядел ее со всех сторон.

— Значит, ты и есть Корнелия…

Он взглянул на Герасима, потом пошел на кухню, чтобы посмотреть, что привезла девушка съестного из Инеу. Должно быть, обследование удовлетворило Петре. Возвратившись в комнату, он сказал еще несколько фраз, а потом как бы невзначай спросил:

— Когда мы будем обедать?

Разумеется, тарелки у Корнелии дома блестели лучше, а края у них были резные.

— И они все в голубеньких цветочках. Я говорю, что это незабудки, а мама говорит, что они никак не называются. Разве может быть, чтобы цветы никак не назывались?

Герасим ел молча и все время думал об Анне. «Куда это она исчезла?» Вот уже несколько дней, как он вышел из больницы и исходил весь город, надеясь напасть на ее след. Но она исчезла. Он жалел, что не спросил у нее фамилию. Если бы он знал ее фамилию, все было бы проще. Он отправился бы к Албу, и тот нашел бы ее в двадцать четыре часа. Однажды ему пришла в голову мысль как-нибудь зайти к Албу, может быть, он сумеет и так разыскать Анну, просто по описанию. Потом он понял, что показался бы Албу смешным, а этого он не хотел ни за что на свете. Тем более, что Албу, которого он встречал после освобождения только четыре или пять раз, держался с ним сдержанно, официально.