Ингер Эдельфельдт: Удивительный хамелеон (Рассказы)

Она изучила их всех раньше, через глазок. Она всегда старалась не сталкиваться с ними на лестнице. Вообще предпочитала бы не встречаться ни с кем из соседей, а если все-таки встречалась, то опускала лицо. Она делала это только из предосторожности, но не знала зачем. Чем меньше на нее будут обращать внимания, тем лучше. Только бы из ее окон не выкидывали кошек. Но тот случай, к счастью, остался незамеченным. Куда хуже было, когда Патрик орал и устраивал сцены на лестнице. Правда, это было очень давно — до того, как он поселился у своей Ильвы. Теперь же он заглядывал сюда только изредка, типа по старой дружбе.

Хотелось спать, и она поставила воду для кофе, хотя и знала, что это вредно для желудка. Что поделаешь, ведь если она заснет, то что-нибудь пропустит. Все время она напряженно прислушивалась, и не напрасно: дверь напротив отворилась. Она бросилась к глазку и увидела старшую фрекен Великолепную — та оделась по последней моде, хотя ей наверняка было не больше десяти. Яркие штаны, из-под куртки торчит длинный свитер, и школьная сумка, похожая на портфель для документов. Не говоря уже об этом типичном для всех них бодром выражении лица. И как бы пустые глаза, своего рода наивность. Но никто из них не знает, что у нее есть! Сердце опять сильно забилось, заболела грудь, и ей пришлось напомнить себе про дыхание; было трудно вдохнуть.

В кухне вовсю кипела вода для кофе. Фильтры «Мелитта» она купить забыла, и потому пришлось ополоснуть использованный, который уже несколько дней простоял в воронке. Пакет с кофе долгое время стоял открытый, и кофе на вкус был страшно кислый.

После кофе ей, конечно, пришлось пойти в туалет, но на лестнице за это время ничего не произошло. Только кто-то сбежал вниз с верхнего этажа.

Настроение у нее улучшилось, она улыбалась. Услышав, как внизу открылась парадная дверь, вышла на лестницу.

И тут она перестала улыбаться. Потому что узнала эти шаги, как старые, хорошо знакомые аккорды: шаги длинных, одетых в уродливые старомодные казаки и джинсы ног, переходящих в жилистое, жесткое, чересчур сильное туловище, которое было вынуждено продать свою кожаную косуху и теперь вот позорилось в уродливой джинсовой куртке на меху, купленной в сэконд-хэнде. А на самом верху сидела голова с быстрыми, сверкающими голубыми глазами и насмешливым ртом, и длинными серо-желтыми волосами, пахнущими сыростью, дымом и металлом. Да весь он пахнет и всегда пах металлом. Дымом, металлом, сырым ветром и спиртным. Перед вами преступник, дорогой Ватсон, это видно по мочкам ушей.

Надо спрятать ключи! Убрать плед, вино (за ванну), ключи в кофе.

Бах, бах, бах по двери.

(«Маленький поросенок, если ты не откроешь, я как дуну, как плюну…»)

Патрик, неужели это ты, так рано, какая неожиданность! Чем могу помочь? Нет, у меня нет денег, нет, вина тоже нет, да, знаю, здесь пахнет по-стариковски, конечно, да, жуткий бардак, как всегда, какой ты наблюдательный, как мило, что ты заглянул. Представляешь, а кошка спит. Наверно, устала бодрствовать, смотри не сядь на нее, она на диване, напоминает деталь интерьера. Черт возьми, как бы мне тебя выставить, мне же надо следить за дверью. Были бы у меня деньги, наверно, сразу бы свалил. Ну конечно, садись, давай поболтаем, Ильва опять тебе надоела, тебе пришлось немного ее побить, бедненький.

Странно все же, что каждый раз, когда она его видела, у нее был шок. А раньше она считала его красивым. Красивым, свободным и коварным; дикий жеребец. Дикий жеребец: смех, да и только. С густой гривой и длинными ногами.

То ли она просто хорошо узнала его и потому изменила свое мнение, то ли он действительно так сильно испортился. Дело не в том, что он стал безобразен. Это ее не пугало. Нет, тут было что-то другое: что-то, что обнажалось в нем с каждым днем все больше и больше, что-то в этом запахе металла и сырого ветра.

Проступило то, что на самом деле владело им, — какая-то безнадежная закостенелость, безнадежная горечь, железные челюсти грудного ребенка. Его взгляд — взгляд человека, который уверен, что он не на коне только потому, что все вокруг — идиоты. Подумать только, я считала его непонятым, несчастным человеком. Но у меня больше нет сил. Нет сил вынашивать эту мысль.

Он спросил:

— Ничего, если я тут брошу кости, — я всю ночь на ногах?

Чем он был занят всю ночь, он не сказал, последнее время он вообще не говорил, чем занят. А ей было плевать.

Будет только лучше, если он заснет. Вернее, если он заснет достаточно крепко.