Паскаль Брюкнер - Божественное дитя

Камера поднялась к лицу Люсии, чьи глаза сверкали от чувственного возбуждения.

- Жалкая козявка, если бы ты мог припасть к моему пылающему кусту, испить из моего источника, ты опьянился бы запахом, которому нет равных. Неужели тебе не хочется поваляться на моих влажных лепестках, тихонько вползти в широко открытую для тебя дверь? Войди же в меня, мой маленький, чего ты ждешь? Задай мне жару!

Жестокая, божественная сука! Пальцы Люсии сновали под трусиками, словно змеи, с бесцеремонностью, ужасавшей Луи. В их суетливой беготне порой задирался краешек ткани, и тогда становился виден мизинец, грубо ворошивший роскошный мех с таким звуком, будто хлюпала вода. Подвергшееся этой агрессии прекрасное черное руно напоминало розы, примятые ураганным ветром. Зачем так мучить себя, недоумевал Луи, или она хочет нащипать корпии? Он таращил глаза, проклинал трусики, скрывавшие слишком много, отчего ему доставались лишь крупицы. Его толстый тотем тянулся к экрану, как если бы спешил на помощь пальцам, чтобы вломиться в эту размокшую крепость. По мере того как происходящее обретало смысл, становилось ясно, что Люсия целиком уходит в себя, предоставив Луи роль свидетеля. Этой великолепной женщине никто не был нужен для любви, но маленького изгнанника это возбуждало еще больше. Девушка с трудом пролепетала:

- Золотой век, Луи, находится здесь, в источнике моего наслаждения, а вовсе не в толстенных томах твоей библиотеки...

В голосе ее звучала удивительная чистота - словно сама невинность заговорила, признавая свою вину.

- Ты знаешь, что такое рай? Это огонь, сжигающий женщину в момент наивысшей радости любви... потому что этот огонь всегда возрождается из пепла, а затушить его - означает разжечь вновь... - Наконец она зашептала уже едва слышно: - На этой вершине изнемогающая женщина слышит глас тайны, которую не дано познать никому из живых, никому, да, никому... даже тебе.

Люсия стояла теперь на четвереньках на постели, склонив голову на простыню и высоко подняв зад, величественный, будто трон. За трусиками, неплотно прикрывающими ее сокровенные места, взору Луи представали Солнце и Луна. Ягодицы слепили его, как фары.

Он спрашивал себя: "Кто же настолько близок с ней, чтобы снимать ее в подобном виде?" - и волна горечи захлестывала его. Все сокровища были выставлены напоказ, их можно было разглядывать во всех подробностях и гранях. О, восхитительная пытка, о, как прекрасны эти алчные створы, о, уберите эти сладости с глаз моих, иначе я ни за что не отвечаю. Пальцами одной руки девушка захватывала все участки, понуждая каждый из них стать мягким и податливым. В этих движениях ощущалась сила, свирепое нетерпение достичь цели. А цель, видимо, была желанной, ибо лицо девушки исказилось гримасой страсти - она все больше краснела, все громче стонала, задыхалась, полуприкрыв глаза, обратив взор вовнутрь, в себя, туда, где была недостижимой для всех. Она явилась уже не соблазнительницей Евой, а чем-то не менее опасным - воплощением женских чар с ужасающим сочетанием полной непринужденности и абсолютной недоступности. Это было куда хуже бесстыдства - это была неприкосновенность. Приглашая Луи в свое царство, она изгоняла его навсегда. Даже четвертованная похотью, она принадлежала только самой себе.

Это самообожание в пустой громадной комнате граничило со скандалом. Невозможно было смотреть на ее тяжелые груди, роскошные изгибы, изумительные бедра, орошенные влагой, - золото и мед, смешанные воедино. Она дрожала, корчилась, в углах губ у нее проступила слюна. На этом лице, застывшем в сладкой муке, запечатлелись все радости, в которых было отказано Луи. И он не вынес. Гениталии его рванулись вперед, ноги подломились, и, обхватив свою затвердевшую штуковину обеими руками, он вдруг завыл:

- Я ХОЧУ ТУДА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ХОЧУ ВЫЙТИ...

Впервые за свою короткую жизнь Луи разрыдался - как самый настоящий ребенок. Он с плачем взмахивал своим древком, из которого хлынула непривычно густая жидкость, оросившая всю его пещеру. Донельзя потрясенный этим псевдооргазмом, он дрожал мелкой дрожью, плевал в экран и вопил: "Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу вас всех, вы меня бросили!" - и слезы градом катились по его щекам.

* * *

Выйти Луи уже не мог. Приверженцы не простили бы ему подобного отступничества - возможно, покусились бы даже на его жизнь. А главное - он не сумел бы приспособиться к внешнему миру. Он стал кротом, который великолепно видел во мраке матки, - свет же ослепил бы его. Кроме того, земля превратилась в место куда более враждебное, чем пять лет назад, слишком поздно было спускаться, словно тореро на арену, к этим грубым людям. Ушло время для баловства и игр, для знакомства с миром. Никогда уже не быть ему любимцем дамочек - маленьким вихрастым разбойником, которого журят с улыбкой. Солнечные лучи, едва коснувшись, обратят его в прах. Он остался в зале ожидания, так и не вступив в жизнь, застрял в мамином багажнике, словно невостребованный чемодан, а выписать квитанцию было нельзя - все кассы закрылись. Немыслимо родиться старцем. И маленькая мумия все больше съеживалась, ощущая затхлый запах гниения. Он намеревался пролезть без очереди, обогнав современников на много веков. Он полагал, что можно проскочить между секундами, будто между каплями дождя, - но они покарали его куда более жестоко, чем других, ввергнув до времени в немощь и упадок. Люсия только ускорила неминуемую катастрофу, опрокинув его одним щелчком.