Паскаль Брюкнер - Божественное дитя

- С помощью науки вы уменьшитесь до Моих размеров и переедете жить ко Мне. Здесь хватит места для двоих. Когда вы почувствуете, как хорошо в мамином гнездышке, как в нем мягко и уютно, вам уже не захочется никуда уходить, поверьте Мне.

- Я не собираюсь затвориться с Вами в этом кожном мешке. Восемнадцать лет назад я рассталась со своей матерью, и чужой мне не нужно. Все это просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.

- Нет, останьтесь, Люсия, прошу вас, давайте еще поговорим, поговорим о чем-нибудь другом...

* * *

От себя самого устаешь быстрее, чем от всех прочих, и Луи понял, что не может больше находиться в материнской пещере. Он не знал, как понравиться Люсии. В течение пяти лет Его почитали, обожали и боялись, а те, кто осмелился восстать против Него, дорого за это поплатились. Но перед этой девочкой он был бессилен. Ни Его красноречие, ни отточенные фразы не действовали на нее, и от звания Великого Понтифика-Младенца не оставалось ровным счетом ничего. Внезапно Его покинуло желание читать. Он Сам поражался Своей вчерашней жадности, Своему восторгу - зачем Он так желал возвыситъся, овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он часами сидел в задумчивости перед светящимся экраном. Его одолевала зевота, и едва Он начинал просматривать очередной труд, как глаза слипались от невыносимой скуки. По правде говоря, Он теперь с отвращением взирал на книги, эти хранилища безумств или жестокостей, любовно описанных на бумаге. К чему было так начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?

В Его рассудок как бы внедрилась некая более сложная частица, изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло Ему тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала свет, а Он прозябал в Своей темнице, прикованный цепями к Своей библиотеке, холодному отражению подлинного существования. И наш озябший каноник-эрудит чувствовал Себя горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же унылым местом, как атолл, затерянный в Тихом океане. Робинзон-Недомерок скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на улицу, пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек мира, на который можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались приступы депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять лет: сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть их с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут: Он прочел все - даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло сделать, и, когда Он смотрел на груду доставленных приверженцами дискет, Его охватывала тоска, ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось более миллиона страниц. И это еще было безделицей в сравнении с той печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире. "Перестаньте писать, одолейте эту тягу, подумайте обо Мне!" - умолял Он бумагомарателей, пережевывающих одно и то же. Он чувствовал, что не выдерживает тяжести навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось столь же тяжко, как и создавать.

Маленький затворник все знал, но ничего не пережил. Если бы Он мог незаметно улизнуть, оставив вместо Себя пухлую подушку, если бы мог на время окунуться в людскую грязь, приобщиться к их мерзким радостям, а на рассвете вернуться в уютное мамино гнездышко! Это нисколько не поколебало бы Его решимости - напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил все стены Своего жилища изображениями Люсии, которые медленно двигались по часовой стрелке: Люсия сидит, скрестив ноги, Люсия наклоняется вперед, Люсия меняет стержень в ручке, Люсия лукавая или сердитая, томная или насупленная - и на многочисленных экранах Его убежища появлялась теперь, вместо страниц из Талмуда, Корана или Гиты, миловидная мордашка юной балерины. Она истребила все ландшафты, изгнала фальшивую библиотеку и тысячи нереальных книг, украшавших прежде маточный склеп. Люсия стала горизонтом, почвой, космосом Луи. Куда бы Он ни смотрел, видел только ее. Однако среди многих и многих Люсий, кружившихся в бесконечной сарабанде вокруг Него, недоставало одной - Люсии обнаженной. И, к великому Его смятению, едва лишь она являлась Ему в воображении без одежды, как маленький Его тростничок устремлялся вверх, сминая тщательно отглаженные складки набедренной повязки. Хотите верьте, хотите нет, но Луи обладал не мальчишеским прутиком, изогнувшимся наподобие морского конька и не превышавшим размерами краник, а увесистым посохом, подлинно мужским членом толщиной с запястье руки, под тяжестью которого Он порой падал ничком.