Земовит Щерек - Семерка

Мне страшно хотелось рассмеяться, но тут от водки привязалась икота.

— Но ведь Речь Посполитая, ик, — сказал я, — так и не смогла, ик, создать собственную цивилизацию, способную воцариться над Западом и Востоком. Наоборот, всегда она была государством, носящим в себе зародыши упадка, ик. Она была слишком слабой, слишком испорченной, слишком пустой в средине, слишком уж расползшейся…

Баяй поднял палец.

— А вот тут ты ошибаешься. Была. Хотя только несколько последних столетий. Польша, — сообщил он, — является жертвой громадного заговора. Величайшего заговора в истории. Крестоносного Согласия.

Я разлил по рюмкам.

— Какого?

— Если говорить коротко, — сказал Баяй, — то тысячу лет назад нам свернули шею.

— Чего? В самом начале существования Польши? Твое здоровье.

Тот усмехнулся.

— Дело в том, что к тому времени Польша существовала уже несколько тысяч лет. Крещение было ее концом, но никак не началом.

— А по-польски разговаривали первые люди на Земле, — саркастически заметил я.

— Именно, — ответил Баяй и вытащил из кармана блузы кисет с зелененькой марихуаной и черную, обожженную трубку. — Закурим?

— Про хеттов [222]слышал? — спросил Баяй. — Так это мы.

— Я и ты?

— Это тоже, — качнул головой черный князь, — но и все они.

Я поглядел в окно. Если раньше в нем были видны лишь зеленые холмы в оранжевом тумане, то сейчас я увидел там громадный город, мегаполис со светлыми стенами и темными крышами, роящийся и жужжащий, чуть ли не булькающий от распиравшей его жизненной энергии — но на всем этом булькании никакая пена не откладывалась, я чувствовал, что это было правильное кипение, как жужжание пчел в улье. Не было в этом булькании ни хрипа, ни стона, ни умоляющих ноток, ни крика.

— Ну чего, врубаешься? — прибавил Баяй, заметив, что я засмотрелся. — Поляки, понимаешь.

Я пытался сфокусироваться хоть на какой-нибудь мелочи в этом городе, какой угодно, но не мог. Все расплывалось, точно так же, как и фамилии на могилах.

— Так вон то, — указал я на город, — это хетты или поляки?

— Это символический город, иллюстрация, — махнул тот рассерженно рукой, и город исчез. — Как бы что-то стоковое. Но это неважно, возвращаясь к теме, мы пришли сюда, в это место, где находимся…

— На Семерку…

— …ну да, с Ближнего Востока. Из колыбели цивилизаций.

— Вавель, Вавилон — одно и то же, — кивнул ты понимающе.

— Они имеют друг с другом гораздо больше общего, чем ты думаешь. Хетты — это первые известные индоевропейцы. Многое указывает на то, что польский язык является наиболее приближенным к хеттскому языку. А поляки с хеттами родственны по крови.

— И что, конкретно, об этом говорит?

— Проведенные лингвистические исследования. И генетические.

— А кто их проводил?

— Ну, блин, кто? Ученые, — ответил Баяй и набил трубку.

— Какие ученые?

— Мне тебе фамилии перечислить. Один черт, ты их не знаешь. Пошли со мной. Только забери бутылку. И колу с трубками.

Мы вошли в какой-то коридор, похожий на чердачный проход между лестничными клетками. Стены были покрашены масляной краской цвета кофе с молоком; повсюду торчащие из штукатурки оголенные провода, выжженные сигаретами буквы: HWDP [223], ХУЙ и CHUJ. Мы дошли до лесенки, ведущей на самую крышу. В каждом польском крупноблочном доме лаз на крышу вечно закрыт на висячий замок. Подобный висячий замок многократно заканчивал мои приключения, сны и мечтания, чаще всего — по пьянке. Но вот здесь никакого висячего замка не было. Баяй поднялся по лесенке и толкнул крышку люка. Но над ней не было темно-синего или — как сейчас — оранжевого неба. Было черно. Баяй сунул в эту черноту руку и начал наощупь выискивать. Нащупал выключатель. Я увидал внутреннюю часть башни с крутыми, узкими ступенями. Без перил, как чаще всего бывает в башнях. Я частенько задумывался: вот как это было жить в средние века и страдать страхом высоты. Перейти с лесенки на эти крутые ступеньки тоже не было легко — нужны были руки, чтобы придерживаться за камни. Я сунул водку в карман, а колу за пазуху, и только так каким-то образом вылез за Баяем.

Мы вскарабкались на самый верх. Баяй даже не запыхался. Теперь мы стояли под оранжевым небом, на ветру, пахнущем осенью. Но когда я выглянул за ограждения башни, у меня в зобу дыхание сперло.

Отсюда было видно всю Европу. На севере — Скандинавию, на западе — береговую линию Атлантического океана, на юге — Балканы, Грецию и Малую Азию. На востоке — бесконечная земля.