Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

– Это жизнь, Дуся? Это жизнь? Я Вас спрашиваю! – Второй раз за этот вечер он откидывает край черного брезентового фартука, достаёт из кармана деньги, насупившись, считает их. Потом, отделив часть, даёт Дусе. – Купите Розе что-нибудь приличное. У нее скоро день рождения.

Прошла неделя знойного лета. Наступил август. Вы спрашиваете, что случилось? Почему сегодня такой шум? Не пугайтесь. Ничего страшного. Просто Миша принёс арбуз – первый арбуз в этом году. Вот он лежит в глубокой миске, поблескивая глянцевитыми зелеными боками, а Дуся не спеша режет его на широкие ломти.

Дети не сводят глаз с её рук.

– Дайте детям хлеба. Они же останутся голодными. Если хотите знать, в мое время арбуз ели с хлебом, – ворчит Арон.

– Баба Дуся, баба Дуся, – монотонно тянет девочка, то и дело дёргая Дусю за фартук, – ты меня слышишь, баба Дуся?

Голос у девочки низкий, густой. Точно где-то там внутри, за вишенкой губ, спрятан целый орган со всеми его трубами, клавишами и механизмом. Она басит на одной ноте, не повышая и не понижая голоса.

– Что ты хочешь? Скажи уже! Скажи! Труба иерихонская, прости меня Господи, – откликается наконец Дуся.

– Положи мне этот кусок на тарелочку с цветочками. Я отнесу его скрипачке. – Липкий, замурзанный палец тычет в самый большой кусок арбуза. В его алой мякоти влажно лоснятся глянцевиточёрные семечки.

– Что случилось? – Дуся пронзительно смотрит на девочку изпод сдвинутых на лоб очков. – Твой папа богач? Он может кормить всю улицу? Весь дом?

– Почему бы и нет? – деланно удивляется Роза. – Он же каждый день приносит домой мешок денег. Правда, доця?

И столько скрытой угрозы в этом вопросе, столько ядовитой ласки, что девочка тотчас умолкает.

– Оставь! – резко обрывает жену Миша.

– Чего ты взбеленился? Кто нам эта скрипачка? Пришей кобыле хвост, – стоит на своём Роза.

– Хватит! – взрывается Миша. – Замолчи!

На миг воцаряется тишина. Лишь только слышно глухое постукивание молотка, с которым, как всегда, не расстаётся Арон.

– Значит, чужой человек, – словно бы ни к кому не обращаясь, вполголоса говорит он, ни на минуту не прекращая работы. – А помнишь того молдаванина, что умер у нас во дворе? Тоже был чужой человек. Мир праху его.

Арон мельком смотрит на Розу. Та сникает и ежится под его взглядом.

– Зачем вы так говорите, Арон? – меняется в лице Дуся. – Побойтесь Б-га. Она же была дитё неразумное. Грех вам её попрекать.

Грех!

– Помнишь? – тихо переспрашивает Арон.

Роза молча кивает. Тяжелая, багровая краска медленно заливает её широкое лицо, полную шею.

Она бросает быстрый взгляд на мраморный подоконник, точно силясь увидеть закопчённый до черноты чугунок, в котором исходит паром жалкая горстка золотистой мамалыги. Внезапно душистый сытный дух ударяет ей в ноздри. Роза украдкой сглатывает вязкую слюну, что внезапно заполняет рот. Ей кажется – время повернуло вспять. Там, за порогом, повисло знойное марево голодного послевоенного лета. Какое пекло стояло тогда! Казалось, в округе всё до последней былинки было выжжено. Раскаленный булыжник обжигал через сандалии подошвы ног.

Босой мужчина в рваной свитке и бараньей папахе протягивает чёрную растрескавшуюся ладонь. Запавшие глаза неотрывно глядят на чугунок. «Геть отсюдава! Геть!» – она толкает его. Бьёт в впалую грудь. Откуда столько силы в её детских тонких руках? Как зверь, оберегающий свою добычу, она хрипит злобно и яростно: «Геть!» «Что ты хочешь от меня, старик? Что ты мне выворачиваешь душу? – хочет крикнуть Роза в голос. – Зачем ты позоришь меня перед детьми? Перед мужем моим? Ты думаешь я всё забыла? Нет!

До конца своей жизни буду помнить, как лежал этот молдаванин посреди двора, как медленно катилась его папаха. Ноги в рваных постолах дёрнулись несколько раз, и он затих. Разве ты забыл, как я совала ему в рот комья горячей, словно огонь, мамалыги, как толкала в плечо: «Дядечка, вставай! Дядечка!» За что мне это? За что?» Тёплый тугой комок подкатывает к горлу.

– Чтобы этого больше не видеть ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей, – шепчет словно заклятие Дуся и трубно сморкается.

Мальчик долго исподлобья смотрит на взрослых. Потом переводит взгляд на арбуз. С тихой печалью пересчитывает истекающие розовым соком последние ломти. И, сурово сдвинув выгоревшие на солнце брови, поворачивается к Арону:

– Пусть будет по-твоему. Пусть эта скрипачка ест на здоровье!

Но женись на ней! Женись! И тогда она станет нашей!