Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

– Что вы такое говорите, мадам Коган? Я ж имею точные данные, что она ваших евреев из дома всех до одного повыдавала. И доктора Франка, и сапожника Каца, и Бронштейна. Ну всех, чисто всех, кто остался! – воскликнула Нагорная. – И вы ж ее еще защищаете?

– Брехня все это! Чистая брехня. Не выдавала никого бабка Маня!

– закричала тетя Паша.

– Нет, мадам Нагорная, такую бумагу я не подпишу, – твердо отрезала бабушка и поджала губы. А уж если бабушка поджала губы, то тут хоть головой об стенку бейся, ее не переупрямишь. Я свою бабушку знала хорошо.

– А я вам напрямки скажу. Я баба простая. – Тетя Паша оттеснила назад бабушку и стала прямо перед Нагорной. — Надумалось вам занять комнату бабки Мани, бо она с балконом. Думаете, мы здесь все глухие, чи що? И гроши ей совали, и сало давали. А она – ни в какую. Хочу в своем гнезде помереть.

– Ишь ты, как запела! Много знаешь, как я погляжу, – подбоченилась Нагорная. — Надо еще проверить, чем ты сама здесь занималась в оккупацию. Думаешь, проститутка, на тебя управы не найду? Кто у тебя месяц без прописки ночует, а? Или если он с черного хода через третий этаж приходит, так и все – концы в воду! Нет! Советская власть мне не зря доверила. Я выслежу.

– Що? Ах ты стерва такая! Та, може, у нас кохання? — всплеснула руками тетя Паша и по-девичьи покраснела.

– Знаем мы это ваше кохання. За деньги и хлебные карточки. С голодухи пухнешь. Вот тебе и кохання. Себя и щенка своего прокормить не можешь. Конечно, это легче, чем по людям полы мыть, стирать чужие тряпки и вонючие горшки выносить.

– Тише! Как вам не стыдно, мадам Нагорная? Дети могут услышать, – вмешалась бабушка.

– Ха, дети. Ее Ленька, – Нагорная ткнула красным наманикюренным пальцем в тетю Пашу, – того и гляди сопрет что-нибудь. Не зря его все босяком зовут. А эта ваша тихоня, – и она повернулась в бабушкину сторону, – только и знает, что ходит и подсматривает, что я в кастрюлю кладу. Побирушка рахитичная! Бабку Маню и ту объедает.

Мне захотелось выскочить из-за шкафа. Крикнуть этой Нагорнихе прямо в лицо: «Врете!» Но тотчас вспомнила морковные чаи с сахарином у Марии Федоровны. Она то и дело зазывала меня. Иногда, не устояв перед ее уговорами, я съедала тонкий ломтик хлеба.

«Ешь, – повторяла она, – ешь. Тебе нужно расти». Я сжалась в комок от стыда.

– Ничего, я всех выведу на чистую воду, – пригрозила Нагорная и хлопнула дверью. Но тотчас вернулась, подошла к бабушке. — Вы эту церковную крысу защищаете, а она в вашей квартире немку скрывала. Она все ваше богатство в распыл пустила.

– Не лгите, – тихо сказала бабушка. — Я сама перед эвакуацией Марте Генриховне предложила пожить у нас. Она одинокая бедная женщина.

– Она фашистка, немка, – выкрикнула с ненавистью Нагорная.

– Мало они, значит, вас уничтожали, раз вы их жалеете. Мало.

– Вы недостойный человек, мадам Нагорная. – Я увидела, как лицо бабушки пошло красными пятнами. И мне стало страшно. — Выньте из ушей сережки моей дочери. Стыдно носить краденое.

– Вот оно что! Вот как вы запели! — Нагорная что есть силы стукнула по столу рукой, и алюминиевая кружка со звоном подскочила.

— Больше я вас кормить не буду. И на работу у меня можете не рассчитывать. Такие портнихи, как вы, в базарный день гроша ломаного не стоят. А то нашли себе дурочку. Я за патент плати, я клиентов ищи. Я туда, я сюда, а она будет, как королева, сидеть и строчить.

Все, кончено. Ищите себе другую работу.

Бедная, бедная бабушка. Она так радовалась, когда Нагорная предложила ей работу. «Ну, теперь я тебя живо на ноги поставлю, – говорила она мне. — Теперь все твои болезни как рукой снимет».

Шутка ли? За сотню лифчиков бабушка получала не какие-то там рубли, а самое настоящее сливочное масло. Желтое, как цыпленок.

Ах, как оно таяло во рту. Какой вкус оставался после него. Ходишь целый день и вспоминаешь, как о празднике. Целые сто граммов этого масла давала бабушке Нагорная и еще стакан молока впридачу. И бабушка строчила и строчила эти проклятые лифчики всю ночь на своей старенькой машинке «Зингер». «Зингер», – любила она повторять, – наше богатство.

Это богатство сохранила нам во время войны Мария Федоровна.

Когда мы вернулись из эвакуации, она бросилась бабушке в ноги: «Простите меня, Дора Ильинична! Простите, Христа ради! Я всю вашу мебель на дрова в сорок четвертом году порубила, а свадебный сервиз на муку обменяла. Все хотела Мишеньку спасти. Но, видно, много я грешила в жизни – не отмолила его у Б-га. Если жива буду, я вам отработаю. А машинку вашу – «Зингер», я сохранила. Берегла как зеницу ока. Простите меня, если сможете». — «Что вы такое говорите! – заплакала бабушка Дора. — Люди, и какие люди, сгорели в этой войне, а вы о какой-то мебели. И что ж это за грехи у нас с вами перед Б-гом, что он забрал к себе наших детей, а нас оставил мучиться и вспоминать. Нет, если родители хоронят своих детей, значит, нет Б-га ни на том, ни на этом свете. А за машинку спасибо вам большое, теперь мы с Риточкой богачи».