Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

Турин пересчитывал деньги. Потом, собрав в пачку, подровнял её и положил в карман.

– С завтрашнего дня мы не знакомы, – донесся до Рут его резкий голос.

– Что случилось? – вскинулся Наум, – ты хочешь больший процент? Думаешь, я все кладу себе в карман? Смотри, во что нам обходится материал и работа, – взяв обрывок бумаги и карандаш, начал поспешно писать на нём.

– Оставь свои расчеты. Они теперь не нужны! – резко оборвал Турин – Но я запустил пошив кошельков и сумок из обрезков кожи.

Первая партия уже пошла в продажу. Это будет золотое дно, – напористо произнес Наум.

– Знаю. Мне сообщили. С размахом работаешь, парень. Но ты ничем не рискуешь. По тебе все равно давно уже плачет тюрьма. А у меня – партийный билет, служба…

– Нет! Я так просто свое дело не отдам! – хрипло произнес Наум. – И будка оформлена на меня. Я здесь хозяин и никуда отсюда не уйду!

– Хозяин! – хмыкнул Турин. – Забыл, кто ты есть?! сегодня ты – хозяин, завтра – арестант. Всё! Сворачивайся! По старой дружбе даю месяц сроку! – Турин встал, резко отодвинув стул, и Рут отпрянула от будки.

Остаток ночи она проворочалась в постели. Сон сморил лишь под утро. И приснился Бер – молодой, красивый, веселый. На руке у него сидела сизая голубка. Её оперение в свете солнца отливало стальной синевой. А когда пристально вгляделась, то увидела, голубка – это она, Рут.

С этого дня начала собираться в последний путь. Перестирала и перегладила бельё, до блеска начистила кастрюли, перетряхнула шкаф и кладовку. Только антресоли, как и при жизни мужа, оставила нетронутыми. Бер строго-настрого запрещал домашним копаться в его вещах. И когда дом засиял чистотой, села у окна, опершись грудью на подоконник. Она вглядывалась в идущих людей. Ей не хотелось ни о чём думать. Казалось, душа замерла в ожидании своего часа. Внезапно её сознание обожгла мысль: «Рут, ты готова покинуть этот мир. А кто поможет твоему сыну? На чьи плечи хочешь ты переложить свою заботу? На плечи Господа Бога? Но разве нет у него другого дела кроме Ямпольских?» Ночью жители квартала проснулись от огненного зарева – горела сапожная будка. Пламя то затихало, то принималось бушевать с новой силой. Рут глядела из окна тамбура на полыхающий огонь.

Потом прошла в комнату, села на кушетку: « Теперь ты доволен, Бер?

– прошептала она и поднесла ладони к лицу. На неё пахнуло сладковатым запахом керосина, – видишь наконец и я стала настоящей Ямпольской, хотя мой большой палец остался таким же как прежде», – и Рут горько улыбнулась.

Когда будка догорела почти дотла, приехали пожарные, а следом прибежал и Наум. Грузно припадая на протез, он заметался вокруг пожарища, выгребая из золы остатки обгоревшего скарба. Рут долго смотрела на него через полуотворенное окно. Потом, накинув на плечи древнюю как мир, клетчатую шаль, вышла на улицу. Кожа ещё дымилась и удушливо воняла.

– Нюмчик, – негромко окликнула она сына, и поманила его в дом.

Он вошёл в дом, бессильно опустился на кушетку. Рут подала ему чай в подстаканнике Бера. Наум пил, и по его лицу, испачканному копотью и сажей, текли слёзы.

– Это от дыма, – сказал он, и вдруг с яростью крикнул, – они у меня поплатятся!

– Кто «они»? – потупясь прошептала Рут, – Посмотри, – она кивнула в угол, где валялась ветошь, куски пакли и стояла старая жестяная канистра. Когда-то, еще до войны, с этой канистрой она посылала Нюмчика на соседнюю улицу, в керосиновую лавку.

Наум ошеломлённо молчал. Потом лицо его скривилось словно от боли, подстаканник выпал из рук, и стакан покатился по полу, расплёскивая чай.

– Ты? – выдохнул Наум. – Ты?

Он подскочил к матери, сжав кулаки.

– Я знаю, тебе больно, – она покачала головой и провела рукой по его лицу, – может быть, ещё повезёт, и придет твоё время. Но сейчас отступись. Ты никогда не будешь среди этих людей своим. В тебе другая кровь. И это хорошо. Скоро я уйду. Папа зовет меня к себе. Это последнее, что я могла сделать, чтобы остановить тебя.

Минуту-другую он смотрел на неё, яростно играя желваками. И вдруг устало сказал:

– Наверно, ты права, мама.

Рут умерла во сне, с четверга на пятницу. В самый канун Песах.

Потому-то всё делалось в страшной спешке и сумятице. И только на кладбище, глядя на растерянное лицо сына, слыша громкие всхлипывания и причитания Тойбы, Наум осознал происшедшее.

Он стоял, угрюмо глядя себе под ноги. Потом бросил взгляд на осунувшуюся и внезапно постаревшую жену. И его пронзило: «Как похожа на маму. В юности я так тосковал по дому. Наверно поэтому, увидев её, потерял голову. Но мама всегда отдавала себя, ничего не требуя взамен. Если что-то принимала от нас, то только, чтобы не обидеть. А у Гели на первом месте она сама». Мирка застыла, повиснув на руке Боруха, между полузапахнутых пол пальто выпирал её острый живот. Мама Рэйзл, распростав руки как крылья, прижимала к себе двух внуков. Дряхлый раввин в старом плаще дрожал на пронизывающем весеннем ветру. Мутная капля то и дело повисала на кончике его носа. Он вытирал её скомканной тряпицей, переступая с ноги на ногу. « Мама!» – вдруг отчаянно вскрикнула Мирка и упала на колени на ещё не оттаявшую землю.