Марина Нефедова - Лесник и его нимфа

– Что? – Лита наконец оторвалась от двери.

В это время какой-то мужик, шаркая по коридору, остановился недалеко от них, схватился рукой за стену, наклонился вперед – и его начало рвать.

– Господи, – вскрикнула мама с ужасом, отворачиваясь от этой картины.

Лита посмотрела на нее, потом усмехнулась и сказала:

– Ларисе привет… Интересно, она хоть иногда говорит что-то не идиотское?

Мама ушла ни с чем. Под конец только спросила:

– Ты не много на себя взяла, а?

***

Самое страшное было, что обезболивающее действовало не все время. Когда оно действовало, можно было жить. Когда переставало – Леснику невозможно было смотреть в глаза. Они были как открытая рана.

Лита бегала, умоляла сделать еще укол. Но это был наркотик, и уколы делали строго по расписанию.

Медсестра отвечала ей что-то про ослабленный организм. Лита не верила. В какой-то момент у нее появилась безумная идея, за которую она чуть не поплатилась, – Лита в отчаянии сказала медсестрам, что купит «на точке» героин и вколет ему сама.

Такого трехэтажного мата в ответ она никогда не слышала.

***

Каждый день Леснику ставили капельницу с химией часа на три. Один раз Лите пришлось три часа провести на стуле в позе статуи Свободы – медсестра как-то там неправильно поставила этот «шампунь», и он капал слишком быстро, а вынимать и переставлять почему-то было уже нельзя, можно было только под углом держать закрепленный на стойке флакон. Спасибо, санитарка с тазиком помогла Леснику мучиться с последствиями химии.

***

Страшнее всего было на вторые сутки. Под утро Лесник стал так кричать, что Лита не выдержала, убежала на лестницу. Когда она вернулась, он стал говорить ей что-то несвязное.

– Что? – она наклонилась к нему.

– Сломай мне что-нибудь, – сказал он диким каким-то голосом. -- Что-нибудь сломай мне. Пальцы. Пальцы сломай, – и он вдруг стал пытаться ломать себе пальцы. Что-то там хрустнуло.

Лита закричала и стала разнимать ему руки. Она кричала так, что с поста прибежала медсестра.

Честное слово, если бы был пистолет, Лита бы застрелила врача, медсестер, Лесника и себя.

***

Потом, когда ему поставили химию, он вдруг стал убеждать ее, что ничего не поможет, и что он хочет домой, просто домой. Он говорил так убедительно и горячо, что Лита стала его зачем-то слушать.

– Это только заставляет меня еще больше мучиться, – говорил он. – Я хочу уже умереть наконец-то. Вынь, пожалуйста, эту иголку.

– Нет, Лесник… Пожалуйста, Лесник, – говорила Лита как можно спокойнее, держа его лицо двумя руками.

Он вдруг посмотрел на нее безумно, потом выдернул иголку из вены и закричал:

– Да я хочу уже сдохнуть наконец!

Когда после Литиных криков «Помогите!» медсестра с очередным трехэтажным матом вернула на место капельницу – в другую руку, Лита посмотрела в яркое голубое небо за окном и уже без звука крикнула туда: «Господи, почему ты все так сделал?»

***

Но когда обезболивающее работало, было не легче.

На третий день, когда Лесник лежал измученный после химии, он вдруг сказал:

– Я в детстве не выносил слова «никогда». Детям любят говорить: «Ты никогда не будешь… там что-нибудь делать…» Я ненавидел, когда мне так говорили. Знаешь, когда потеряешь какую-то фигню, кошелек, например – его жалко. А я должен потерять все.

Лита вдруг вспомнила, что хотела когда-то, чтобы ее не было «никогда». Все это ведь была только игра. Игра отчаяния.

– Я не думал, что буду так жить, – продолжал Лесник. – Сейчас у меня есть только ты. И тебя я должен потерять. Зачем я вообще жил? – он замолчал, потом медленно повторил, глядя Лите в глаза: – Зачем? Я? Жил?

Лита понимала, что это вопросы не к ней. Но слушать их должна была она.

Потом он вдруг сказал:

– Бог хочет показать мне, что я дерьмо? Я готов в это поверить и так... Господи, я готов в это поверить и так, – повторил он громко и заплакал.

Когда он орал, что хочет сдохнуть прямо сейчас, это было не так страшно.

Потом он стал пытаться встать. Лита помогла ему приподняться, обняла его и сидела так с ним, как с ребенком на руках. Он плакал, а у нее от постоянного запредельного напряжения сознание было уже немного не на месте. Ей вдруг начали приходить в голову какие-то книжные ассоциации. Ей стало казаться, что это плакал Маленький принц, который терял и свою Розу, и свою Планету.

На пороге возник Павлик.

– Дюймовочка, я принес тебе поесть, – он размахивал пакетом с каким-то холостяцким ужином. Потом вдруг замер и уставился на них: