Роланъ Доржелесъ - Деревянные кресты

Больше мѣсяца не получалъ Сюльфаръ извѣстій изъ полка; затѣмъ однажды утромъ онъ получилъ письмо отъ Лемуана и узналъ обо всемъ ораву: о смерти Жильбера и Буффіу, о томъ, что Вьеблэ тяжело раненъ, а Рикордо пропалъ безъ вѣсти… Это было настоящее избіеніе.

Онъ не могъ скорбѣть молча. Онъ перечелъ письмо два раза съ возгласами отчаянія. Цѣлый день онъ говорилъ только о Жильберѣ, о его щедрости, о его умѣ, объ опасностяхъ, которымъ они вмѣстѣ подвергались, и о томъ, какъ хорошо имъ жилось, когда полкъ находился на отдыхѣ; долгими разглагольствованіями онъ смягчалъ остроту своего горя и повторялъ всѣмъ, что онъ потерялъ лучшаго своего товарища, можно сказать, брата; затѣмъ, когда наступилъ вечеръ, волненіе его улеглось, онъ лежалъ, не будучи въ состояніи уснуть, въ палатѣ съ бѣлыми кроватями, погруженный въ думы, и тогда только онъ дѣйствительно почувствовалъ, что другъ его умеръ.

Съ поразительной ясностью вспоминалъ онъ Жильбера, когда тотъ только-что прибылъ въ полкъ, и ихъ первую совмѣстную ночь въ узкой конюшнѣ, гдѣ ночевало отдѣленіе. Вперивъ взглядъ въ голый потолокъ, на который ночныя лампочки отбрасывали печальную тѣнь, онъ представлялъ себѣ всѣхъ своихъ товарищей на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, которыя они занимали въ ту ночь, одного свернувшагося подъ одѣяломъ, другого растянувшагося съ выступающими дырявыми носками. Всѣ они воскресали въ его памяти, ясно вырисовывались ихъ лица съ четкими чертами, ихъ взглядъ, какая-нибудь подробность обмундированія, о которой онъ, казалось, забылъ; ему слышались ихъ голоса. И воскресая одинъ за другимъ, они, казалось, поднялись всѣ къ послѣднему смотру, къ послѣдней перекличкѣ: Бреваль, Веронъ, Фуйяръ, Нури, Буффіу, Брукъ, Демаши… И голоса ихъ отвѣчала: умеръ, умерь, умеръ…

Первыя прогулки Сюльфаръ совершалъ въ небольшомъ саду при лазаретѣ, сквозь прекрасныя деревья котораго пробивались лучи свѣта. Онъ сидѣлъ на скамьѣ, смотрѣлъ, какъ товарищи играютъ въ шары, давалъ имъ совѣты, которыхъ они у него не спрашивали, или бесѣдовалъ съ молодыми женщинами, которыя приходили туда шить.

Затѣмъ ему разрѣшили ходить въ городъ, и тогда онъ зажилъ, какъ маленькій рантье, прогуливался до вокзала по Эльзасъ-Лотарингскому авеню, разсматривалъ выставки магазиновъ, читалъ военныя сообщенія, чтобы узнать, не идетъ ли рѣчь объ участкахъ, на которыхъ онъ дрался, сидѣлъ въ ресторанчикахъ, когда его угощали, и возвращался въ лазаретъ какъ разъ къ обѣду.

Находили, что онъ измѣнился. Онъ былъ не такъ оживленъ, не такъ веселъ. Онъ ни съ кѣмъ не дѣлился своими заботами. Выдавая себя за побѣдителя сердецъ въ маленькихъ ресторанахъ, за ловкаго парня, который „не даетъ спуска бабамъ“, не могъ же онъ признаться, что груститъ такъ часто изъ-за своей жены.

Она писала ему теперь только изрѣдка по десятку строкъ, и хотя изъ вѣжливости говорила: „Надѣюсь, что ты чувствуешь себя хорошо“, но не высказывала чрезмѣрнаго безпокойства. Никогда не спрашивала она его, думаетъ ли онъ скоро пріѣхать, и на долго ли. Она ему написала, что не работаетъ уже въ прежней мастерской, но не сообщила, гдѣ работаетъ теперь, и на всѣ вопросы, которые онъ ей предлагалъ, она никогда не отвѣчала. Онъ обливался потомъ надъ длинными письмами, въ которыхъ нагромождалъ кучу нѣжностей и упрековъ, но она даже не упоминала объ этомъ въ своихъ отвѣтахъ.

Съ того времени, какъ онъ выздоровѣлъ, его безпокоило предстоящее медицинское освидѣтельствованіе. Что если его признаютъ годнымъ, отправятъ опять на фронтъ?… Онъ съ крайнимъ интересомъ слѣдилъ за всѣмъ, что происходило во врачебныхъ комиссіяхъ по освобожденію и по отпускамъ. Онъ безъ конца разспрашивалъ тѣхъ, которые подверглись осмотру, съ тревогой слѣдилъ за измѣненіями настроенія комиссій, сегодня снисходительныхъ, на другой день строгихъ, и завязывалъ сношенія съ секретарями. Онъ зналъ уже фамиліи всехъ врачей, ихъ странности, ихъ слабости, и у него было вполнѣ сложившееся мнѣніе о каждомъ изъ нихъ, причемъ тѣхъ, которые легче освобождали отъ службы, онъ считалъ наиболѣе знающими.

Онъ снова началъ кашлять, отчасти принуждая себя, ѣлъ умѣренно и пріучился ходить сгорбившись, опираясь на палку. Артиллеристъ, его сосѣдъ по палатѣ, обвинялъ его даже, что онъ куритъ сѣру по утрамъ въ дни засѣданій комиссіи, чтобы въ легкихъ его слышался свистъ. Во время прогулки, однако, голосъ къ нему снова возвращался и онъ оралъ:

— Нѣтъ, я имъ не дамся… Не возвращаютъ на фронтъ такихъ раненыхъ, какъ я… Имъ скорѣе придется тащить меня за ноги…