Роланъ Доржелесъ - Деревянные кресты

— Идемъ, не будемъ слишкомъ вдумываться, — встряхнувшись сказалъ Жильберъ.

Бомбардировка утихла, но поднявшійся вѣтеръ доноситъ изъ окоповъ шумъ ружейной стрѣльбы. Одна сторона палатки осталась открытой и выходила къ позиціямъ, и поверхъ темнѣющаго лѣса видна иногда бѣглая зарница отъ ракетъ.

Вытянувшись на свѣжей хрустящей соломѣ, мы прислушиваемся всѣмъ существомъ къ неясному шопоту глухихъ голосовъ и къ звукамъ пѣсенъ.

Въ темнотѣ виднѣются бѣлыя пятна, колеблемыя вѣтеркомъ — это сушится бѣлье солдатъ. Но въ эту свѣтлую ночь при звукахъ этихъ пѣсенъ, среди разлитой всюду нѣжности кажется, что это бѣлыя платья еще не ушедшихъ дѣвушекъ, чудится, что женщины здѣсь, близко и слушаютъ насъ. Мы не стали бы говорить съ ними, нѣтъ — лишь бы онѣ были здѣсь, лишь бы чувствовать ихъ близость…

Хорошо подъ лаской мягкаго вѣтра. Томные голоса снова начинаютъ вполголоса припѣвъ и медленно произносятъ слова любви, чтобы лучше упиться ими.

Голоса становятся все нѣжнѣе, пѣсня замираетъ… Не хочется больше ничего видѣть, ни солдатъ, ни войны… Ночью у нашихъ выцвѣтшихъ шинелей не такой грустный видъ. Не хотѣла ли бы ты имѣть платье такого цвѣта?

Жильберъ лежитъ въ глубинѣ палатки и произносить вслухъ стихи, которые всѣ слушаютъ, глядя на мерцающія звѣзды.

Мы унеслись далеко, далеко: въ Парижъ, въ деревню, къ себѣ!.. Воспоминаніе о минувшихъ радостяхъ таетъ во рту, какъ восхитительное лакомство, и сердца наполнены такой нѣжностью, что, когда сожмешь ихъ, оттуда льются пѣсни.

Вдругъ на улицѣ слышится мѣрный шагъ проходящаго мимо отряда. Что это такое?.. Мы ихъ тотчасъ узнали по бѣлымъ повязкамъ на рукавахъ. Первые ряды несутъ на плечахъ скатанныя носилки, слѣдующіе катятъ легкія повозки на двухъ колесахъ. Одинъ изъ нихъ несетъ фонарь, и желтыя пятна свѣта прыгаютъ вокругъ него, какъ бѣшеная собака. Молчаливый отрядъ уходить вдаль…

— Ну, что, нарушаетъ молчаніе смущенный голосъ, — скажи намъ еще что-нибудь.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ, я ничего больше не знаю…

Воцаряется молчаніе… Однако, и раньше былъ только топотъ, но достаточно было шопота, чтобы заглушить шорохи этой безпокойной ночи. Теперь они слышны всѣ: тяжелое дыханіе спящаго, хрустѣніе соломы подъ измученными тѣлами, и тамъ, дальше, тревожный гулъ окопа, гдѣ разыгрывается бой. Молчаливая ночь внезапно измѣнилась, она стала теперь глубокой и вдумчивой, какъ мечта тридцатилѣтняго человѣка.

Изъ-за покрова елей, неспѣшно поднимается луна. Она медленно отбрасываетъ рѣзкую тѣнь отъ столбовъ и ружейныхъ козелъ на низкую траву, и странные черные знаки вырисовываются на прекрасномъ серебристо-пыльномъ полѣ…

По всѣмъ подступамъ отъ тыла къ окопамъ сплошными массами двигались на позиціи наступающіе полки.

— Впередъ, передавайте дальше.

— Впередъ… — съ ругательствами передавали дальше сердитые голоса.

И расчлененная колонна снова продвигалась тяжелымъ шагомъ, позвякивая котелками и снаряженіемъ. Разсвѣтъ засталъ насъ въ узкихъ проходахъ, по которымъ наша рота, ушедшая одной изъ послѣднихъ, шагала съ двухъ часовъ утра, безпрестанно наталкиваясь на санитаровъ съ носилками, задерживаясь изъ-за смѣняющихся частей, и германская артиллерія тотчасъ же начала обстрѣлъ. Шрапнели, казалось, преслѣдовали насъ, разрываясь все ближе, и батальонъ спѣшилъ, какъ отъ погони, къ позиціямъ, а надъ нимъ вились облака зеленаго дыма.

Велъ насъ Морашъ; онъ растерялся, не могъ найти дороги, и мы шли, куда велъ насъ узкій проходъ, преслѣдуемые снарядами. Между взрывами мы слышали холодный и размѣренный, какъ на ученіяхъ, голосъ капитана Крюше:

— Ну, Морашъ… Вы оріентируетесь?

Снаряды гнались за нами, какъ будто у нихъ были глаза. Мы шли впередъ, загибая въ сторону, уходили назадъ, но погоня не отставала отъ насъ, мы были оглушены ревомъ и задыхались отъ терпкаго дыма.

При каждой вспышкѣ мы бросались другъ къ другу, головы и ноги наши переплетались, мы прижимались къ краямъ прохода, стараясь втиснуться въ каждую выемку земли. Снаряды взрывались низко, засыпая иногда нашъ путь осколками, и изъ кучи прижавшихся тѣлъ раздавались крики:

— Охъ, я раненъ.

Растерянные, отупѣвшіе, мы шагали черезъ тѣла; толкаясь, продвигались на двадцать шаговъ, потомъ снова становились на четвереньки, согнувъ спину, и лица наши нервно дергались отъ оглушительнаго треска.