Эльза Триоле - Великое никогда

Писать роман… Быть судьбой своих героев… Даже если пущенный в ход механизм писания уведет романиста в непредвиденном направлении. И тут я возвращаюсь к возможности предсказать будущее человека, как героя романа: если бы мы умели схватывать основные черты жизни человека, как то делает романист с героями книги, нам, несомненно, удалось бы уловить логику человеческой биографии, ее можно было бы предвидеть. Верная система — игра без проигрыша, подсчет возможностей… Человек научил счетно-вычислительную машину разыгрывать дебют и эндшпиль шахматных партий, но не смог научить ее играть миттельшпиль, слишком много там комбинаций. Можно предвидеть рождение, смерть, но не самую жизнь… Я говорю это в каждом своем романе.

Время… Мадлена, стоя высоко на балконе, услышала его шаги, отсутствие шума его шагов. А сама она бегает, как собачонка, вправо, влево, останавливается, принюхивается, лает, скачет, снова останавливается и неизменно возвращается к ноге своего хозяина — времени. Время, которое идет, скользит безостановочно и даже не тянет вас за поводок… Вы просто идете в том же направлении, покорно, рабски идете и приходите к месту назначения одновременно с вашим хозяином, туда, где сливаются воедино время и пространство, где они уже не прямая одного измерения, а заполняют собой все. И мы бросаемся в бесконечность, чтобы слиться с ней, стать ее частью. Мадлена вдруг почувствовала, что на лоб ей упало несколько тяжелых капель, и, очнувшись, поняла, что стоит на своем балконе над Парижем. Так глубоко она задумалась, что утратила даже ощущение самой себя. Да, она на балконе, откуда Тэд бросился в пустоту. Она отступила от перил к двери. Давно, во время их какой-то поездки, в отеле, когда Режис ждал ее в номере, портье вручил ей письма и среди них… письмо от Женевьевы, первой жены Режиса, — Мадлена знала ее почерк. Почему она пишет Режису во время путешествия, почти что свадебного путешествия? Мадлена подымалась по лестнице отеля с письмом в руке, настолько поглощенная своими мыслями, что вошла в первый попавшийся номер, где какая-то дама, сидя на постели, надевала чулки. А Мадлена редко теряла ощущение себя и окружающего.

Дождь припустил. Мадлена вошла в красную комнату, казавшуюся особенно большой с тех пор, как стол Режиса перевезли в загородный дом. «Боль… — говорил Режис. — Когда человеку больно, он уже не задается вопросом, существует он или нет». Она вошла в свой маленький кабинет, где царил неистребимый беспорядок. «Судьба, — думала она, — это как мелодия. Мне не хватает несколько тактов, и вот она уже не мелодия, она не поется. Она вот-вот прервется, и когда-то еще зазвучит вновь?» Диван, на котором Мадлена спала после смерти Режиса — и еще раньше, во время его болезни, — был завален стопками белья, вязаными вещами, каталогами обоев… После отъезда Мари, отдыхавшей в деревне, Мадлена пришла в отчаяние. Она ляжет в постель Режиса, в их общую постель, ставшую постелью одного Режиса с тех пор, как боли не позволяли ему держать Мадлену в своих объятиях. Быть может, в этой постели ей будет легче? Застывшая, пустая, как в отеле, комната вызывала в ней неприятное чувство. Она никогда туда не заходила…

Она храбро толкнула дверь. Первым делом снять покрывало. Мадлена смотрела на бежевый матрас в цветочек. Подойти к шкафу, вынуть простыни, постелить. Так, может быть, Режис вернется, оживет. Простыни были снежно-белые, чуть жестковатые, тяжелые. Мадлена вертелась вокруг постели, натягивала простыню, расправляла… Господи, какие же они широкие, эти двуспальные кровати… Режис заказал самую широкую. Ей так и не удалось аккуратно постелить простыню; складка, которой полагалось быть посередине, упорно сползала набок. Шерстяное одеяло, с одного боку песочного цвета, с другого — белое, купили для Режиса, когда он заболел; одеяло просто невесомое, чтобы его не чувствовало наболевшее тело и чтобы было тепло… Мадлена никогда еще не покрывалась этим одеялом. В тот вечер, когда Бернар заснул на их постели и она прилегла рядом, они покрывала не снимали.

Простыни были свежие, еще безличные, еще не воспринявшие температуру человеческого тела. Когда она протянула руку, чтобы потушить лампочку, — машинальный жест, каким она безошибочно нащупала кнопку выключателя, и жест из другого времени, из другой жизни окончательно прогнал сон. Сколько всего произошло с тех пор, как она точно таким же движением в последний раз потушила лампочку у изголовья этой кровати… И прежде всего то, что случилось с Режисом! Теперь он стал кем-то иным, не тем, что лежал здесь без нее, среди запаха цветов и сдержанного перешептывания… Мадлена положила руку на подушку Режиса, того самого Режиса, которого знала, которого любила только она. Не чужого, а ее собственного Режиса… Как она скучает по нем, без него. И приходится терпеть…