Ибрагим Рахим - Судьба

Сурханбай всматривался в хитрое и одновременно беспомощное лицо башмачника. Раньше в кишлаке был всего-навсего один грамотный человек — имам мечети, мулла. Теперь остался, наверное, один неграмотный. И это был самозванный имам Шербута, мулла. Ирония судьбы! Этот Шербута крепко спал сном неведения и лакомился за счет других темных голов. Невежда, опьяненный радостями легкой жизни. Посмотреться бы ему в то зеркало, до которого добрел и в которое столько лет смотрелся он, Сурханбай.

Старик, кряхтя, поднялся и пошел к выходу из дома, жестом поблагодарив за угощение.

— Куда же вы? Сурханбай-ака! Ходжи! Оставайтесь у меня! Гость уходит, когда его отпустит хозяин.

Сурханбай молчал. Нет уж, вернуться для того, чтобы стать компаньоном обманщика? Лучше сразу умереть и лечь в эту землю, по которой, наконец-то, ступали его ноги…

На улице было тихо. Прошли трактора, укатили велосипедисты. Он решил пойти и поклониться дому, где отделился от материнской пуповины, или месту, где стоял этот дом.

Джаннатхон, в платье подруги, подметала жесткой, скребучей метлой обильно политый двор, когда в калитку, скрипнувшую чуть слышно, как от ветра, вошел старик в белом холщовом халате, с длинной бородой, могущий походить на ее отца, если бы отец был жив и жил здесь, в Бахмале. Руки старика, приподнятые к груди, плясали. Он не мог даже соединить их для молитвы. Это был живой человек, и Джаннатхон, вглядевшись в него, закричала:

— Вай дод!

И потеряла сознание, свалившись на мокрую землю.

Когда на другой вечер по улицам Бухары, непривычно для Сурханбая освещенным огнями, они подъехали к дому дочери, у подъезда стоял «москвич» Халима-ишака. Угрюмый шофер сказал Джаннатхон, что давно поджидает ее. Он передал записку с еще одной новостью. Там сообщалось, что благодаря аллаху и молитвам, Хиёл был найден без сил в пустыне, заботы и новые молитвы вернули ему силы, а он ответил черной неблагодарностью — соблазнил слепую дочь ишана Оджизу и бежал с ней, неизвестно куда. Если Джаннатхон скрывает их, то аллах покарает ее нещадно. Пусть Оджиза сейчас же вернется под отчий кров.

Джаннатхон поняла из записки только одну истину: Хиёл нашелся!

Оставив из того же вечного страха перед мужем отца в машине, она вбежала в дом с такой улыбкой, что ничего не понимающий Азиз спросил ворчливо:

— С какой стороны взошло сегодня солнце?

Но он и не подозревал, с какой! Выслушав жену, он забегал по комнате так, будто ему насыпали в штаны красного перца.

— Что за напасти! — крикнул он наконец. — Тени оживают! Мало вам одного Зейнала?

— У отца прекрасный документ, — взорвалась Джаннатхон. — Ему разрешено жить на родине!

— Документ, бумажка! — брезгливо подхватил Азиз, больше всего на свете веривший в бумаги и уважавший их. — Бумага это бумага… а жизнь это жизнь… Сегодня одно, завтра другое… Недаром говорят, что сердце женщины глупо и милосердно.

— Но ведь это же мой отец! — закричала Джаннатхон. — Кто немилосерден, у того вместо сердца комок глины!

На этот раз она восстала всерьез, и Азиз, боявшийся всяких серьезных потрясений, смирился:

— Хорошо, хорошо… Пусть живет у нас несколько дней.

Человек живет, всегда ожидая радостей, потому что он не желает горя. И это понятно — кому и зачем оно? И даже горе, которое обрушивается внезапно, как гром с ясного неба, о которое спотыкаешься, точно оно из-под ног вылезает на ровном месте, не может отучить человека от надежд. Никак не приучится он к тому, что и радость, и горе не ходят в одиночку, а привыкли вековать в обнимку.

Но ведь и то правда, что обнимаются они не по любви, а как соперники, в борьбе. И человек помогает радости…

Так пошли навстречу радости Оджиза и Хиёл. Своей дорогой. Дорога эта вывела их из города, а куда вела, они пока не знали. Взявшись за руки, они шли весь день. Лепешки были заткнуты за пояс, дутар на плече, другой ноши у них не было, и поэтому они ушли довольно далеко, когда Оджиза пожаловалась, что ноги ее устали.

— Отдохнем немного.

Хиёл и сам почувствовал, как ноют ноги.

Они присели у подножья серого холма, на той земле, где зелень уже кончалась, а пустыня еще не началась.

Оджиза смотрела туда, куда смотрел Хиёл. По движению его рук и головы она догадывалась, что он делает, и старалась ему помочь. И видеть она хотела то, что видел он.

— Расскажите мне, что там, — попросила она.

— Небо без солнца, без звезд и без туч, — сказал он. — Синее как море.