Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

И все же, когда мы шли через главный зал и спускались по эскалатору к стеклянным дверям на парковку, он продолжал бросать подозрительные взгляды на каждый столб, в каждый уголок, в каждый коридор. Только когда мы прошли широкую стоянку и устроились в безопасности заднего сиденья старенького «шеви» Алекса Мерсера, отец расслабился и снова принялся мне рассказывать с искрой в голубых глазах, как он рад моему прибытию. Алекс настоял, чтобы мы с отцом сели вместе сзади, но отец не возражал, и скоро после того, как мы уселись, я почувствовал, что он взял меня под руку. Так мы просидели в течение всей поездки до пресвитерианской церкви. Как, спрашивал я себя, возможно сопротивляться такому родительскому вниманию и приязни? Но я старался сопротивляться — пусть только потому, что мне было немного стыдно за свою слабость в его присутствии. Думал я и о сестрах, гадая, вдруг они правда подстерегали где-нибудь в аэропорту — за каким-нибудь столбом, в каком-нибудь углу, за какой-нибудь журнальной стойкой или каким-нибудь автоматом с закусками, — и вдруг они действительно еще смогут вмешаться в брачные планы престарелой четы.

Но на заднем сиденье «шеви» Алекса я наконец расслабился. Я сидел, держась за руку отца, и теперь целиком находился под его чарами. Я не чувствовал себя виноватым из-за того, что, отвечая на его теплое отношение, одновременно вспоминал старые обиды. Лейтмотивом, — все это время звучавшим во мне снова и снова, как музыкальная фраза в какой-то композиции, которую я недавно купил, но еще плохо знал и с нетерпением нес домой, чтобы проиграть пластинку снова, — служила моя недавно сформулированная идея забвения. Она возобладала над всеми остальными чувствами к отцу. Мысль забыть все то, что я против него таил, была сродни мысли забыть о превратностях судьбы. И я не гордился тем, что мне это удалось. Ведь невозможно было взглянуть на сияющее лицо отца и не забыть любые настоящие или выдуманные раны, что он нанес. Так или иначе, в этот момент я снова вернулся к мудрому обобщению и истине, озарившей меня ранее. Забыть несправедливость или кажущуюся несправедливость родителей, пережитую в детстве и юности, — это важная часть любого процесса взросления. Я повторял это про себя, как урок, который когда-то в будущем придется отвечать. Частичное забвение — вот что мы все должны пройти, чтобы стать взрослыми и жить в мире с собой. Внезапно мои сестры перестали казаться мне загадкой. Я понимал все их былое поведение как никогда раньше. Даже в пятьдесят они все еще оставались девочками-подростками, которые одевались в костюмы взрослых и играли роли. Это был их способ не смотреть фактам взрослой жизни в лицо и не принимать их. Сестры не могли забыть старые травмы. Они хотели поддерживать в них жизнь. Они навсегда застыли в роли обиженных подростков.

Только мне стоило достичь этого чудесного прозрения, как я увидел, что мы сворачиваем на подъездную дорожку и описываем полукруг перед портиком пресвитерианской церкви. Я мысленно поздравил нас с тем, что обошлось без вмешательств, и пообещал себе, что сразу после церемонии отправлюсь к сестрам и улажу дела с ними. И тут я увидел на ступенях церкви молодого священника — с грустной вопросительной улыбкой на губах. В его руке был маленький голубой конверт, зловеще похожий на предмет дамской канцелярии. В машине не произнесли ни слова. Все трое, так сказать, задержали дыхание. Отец прочистил горло и сказал:

— Клары нет. Ее здесь нет. — Он говорил сквозь зубы, едва размыкая тонкие губы, сжатые очень плотно.

— Может быть, ее задержали, — предположил с надеж­дой Алекс на переднем сиденье, хотя, думаю, мы все мгновенно поняли, что ее не будет.

— Посмотрим-посмотрим, — снова процедил сквозь зубы отец. Начал опускать окно. Не успел священник взять ручку и открыть для него дверь, как отец практически выхватил голубой конверт из расслабленных пальцев.

— Ее нет? — спросил он, глядя во встревоженные карие глаза молодого пастора. При этом отец снял шляпу — как я понял, в знак уважения к сутане, — и передал ее подержать мне. Открывая конверт, он снова бросил взгляд на священника. — И не будет, да? — спросил он нерешительно, словно надеясь на опровержение. Потом прочел про себя записку, едва шевеля губами.

Сперва этот светлокожий, кареглазый, лысеющий священник молчал. Наконец он выдавил:

— Думаю, нет. — А после очередной паузы сказал отцу: — Но не хотите ли войти? Если поговорить, вам станет легче.