Лариса Федорова - Не лги себе

— Но ты не должна этого делать! Пусть она тебя уважает.

Мать снова растерялась. Что же это такое? Наговоры какие-то на Иринку. Уж не Ольга ли тут действует?

— Мама, пойми меня правильно. Ты очень трудовой человек, а она нет. С детства с ней обращались как с куклой. Делать ничего не позволяли. Ни пол подмести, ни посуду вымыть…

— Врач ведь она, Валерий!

— Ольга тоже врач. Но ты бы видела, с какой нежностью относится она к матери, как бережет ее!

— Да что наша мать, больная, что ли? — спросил Петрович. — Какие дела в городском доме!

— Ладно, — махнул рукой Валерий, — вам ничего не докажешь. Слепые вы оба. От любви слепые. А ее только портите этим. Учится она кое-как, до врача ей еще три года, а вы уже врачом ее величаете.

С укором взглянул Петрович на сына, потеребил свою белую бородку. Экий холодный человек Валерий! Чужую девушку сестре противопоставил. Ольгу! Ту самую, что ходит на балы в черном платье. И косу на одну сторону плетет.

— Ну, какие у тебя еще претензии? — устало спросил отец. — Небось вдвоем с Ольгой обдумывали?

— При чем здесь Ольга? — вспыхнул Валерий. — Я действительно упоминал ее, но… Нет, вы абсолютно меня не поняли. Ольга никогда не будет вмешиваться в нашу семейную жизнь. Она достаточно умна для этого. И потом, как ни странно, она любит Ирину, даже защищает ее. Ее все любят! — добавил он с горечью.

И вдруг Петровича осенило. Валерий обижен. Он ревнив. Ему трудно быть каждодневным наблюдателем неумеренной родительской любви к дочери. Но ведь она слабое созданье, а он мужик! Вон у него какие ручищи! Прямо сказать, не для травинок такие руки. Мосты бы ему строить с такими руками или верхолазом быть на стройке, где требуется быть и цепким и ловким.

— Ладно, сынок! — миролюбиво согласился Петрович. — С завтрашнего дня будут в нашем доме новые порядки, так сказать распределение обязанностей. Мать готовит, Ирина посуду моет, чистоту поддерживает. Труда бояться нечего, тут я согласен! Белоручки нам ни к чему.

— Да ведь нетрудно же мне! — уверяла мать.

— А ты, Ивановна, помолчи, у нас с Валерием разговор мужской.

— Он еще не окончен, папа.

Петрович удивился. Как? Разве это не все, что от него требовалось?

— Вот ты пенсионер, папа. Пенсия у тебя не сказать, чтобы большая, но жить можно. Ведь и мама получает пенсию. И две пенсии в один котел — это уже кое-что, не так ли?

«К чему он клонит?» — соображал Петрович, следя за тем, как ходит, вернее, топает по комнате Валерий. С подходом парень. И все-таки замахнулся… На кого же?

— Два месяца в году ты к этой пенсии еще прирабатываешь. Не буду оспаривать твоего права. Дома сидеть скучно. Да и деньги не лишние. Ведь так?

Скорее, Валерий, скорее! Замах уже нестерпим. Громче топай по комнате. Ты никогда не помнишь — устал отец или нет. Иринка помнит, а ты — нет. Ты — грубый.

— Но мне не хотелось бы, отец, чтобы ты работал эти два месяца. Не хочется из-за Ирины. Потому что эти лишние деньги идут ей, на ее наряды.

— Так, — ошеломленно протянул Петрович. — Интересно…

— Мне этих денег не нужно, я и сам хорошо зарабатываю в экспедициях. А Ирина до сих пор не знает, что такое свои собственные заработанные деньги. Мне жаль ее, отец! Что ты скажешь, мама?

Мать стояла у окна, не повертывая головы, и по напряженным ее плечам Петрович видел, что она плачет, вернее — подавляет рыдания.

— Значит, дома старику сидеть?

— Нет, зачем же. Занятие мы тебе придумаем. Что-нибудь по общественной линии.

Валерий явно затруднялся посоветовать что-либо взамен той работы, какую имел Петрович. И вообще с большим запозданием Валерий понял, что все сказанное им старику — жестоко и даже не нужно. Старик любил свой вокзал, поезда, пассажиров. И он был счастлив принести домой лишние деньги. Что касается Ирины, то таких, как она, лучше всего воспитывает сама жизнь.

— А в общем, папа, мне кажется, зря я тебя растревожил. Поступай, как знаешь. И конечно же, Ирина не такая плохая, как я ее обрисовал. Она славная девчонка, и, поверьте мне, я очень ее люблю. Честное слово, мама!

Высокий, он стоял перед матерью, не смея дотронуться до ее напряженных худеньких плеч. Молча сидел за столом отец. На третьем этаже кто-то включил радиолу, и это уже не позволяло продолжить разговора. Слава богу!

На следующее утро Петрович вместе с другими носильщиками ожидал поезда из Батуми. Уже объявили номер платформы, и туда покатили багажные тележки, заторопились встречающие. Как ни привычна вся эта картина для Петровича, перед прибытием поезда он всегда волновался. Волновался за встречающих и за тех, кто, может быть, опаздывает на встречу. Волновался и за тех, которые уже стоят в тамбуре вагона, побритые, наодеколоненные.