Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— Пусть будет так, — согласился Игорь, вылезая из машины.

Солнце окончательно выкатилось на чистое, прояснившееся небо и, как бы утверждая свою власть, светило ровно и жарко.

Дул легкий ветер, поодаль, в березовой роще, шумели деревья.

Какая-то женщина шла впереди Игоря по деревенской улице, неся ведра на коромысле.

На ней была васильково-синяя кофточка и узкая черная юбка.

Игорь бегло глянул ей в спину, профессионально отметив про себя: «Красиво, словно небо отразилось синевой в кофточке»…

Женщина обернулась. Это была его сестра. Остановилась, вглядываясь в него, спросила негромко:

— Игорь? Ну да, Игорь, кто же еще?

Он подошел ближе, обнял ее. Ни с чем не сравнимое чувство близости родного человека охватило его. И казалось таким странным, удивительным, что он жил, учился, работал, печалился и радовался где-то далеко отсюда, в большом, шумном городе, позабыв о том, что в родном селе, в доме под красной крышей по-прежнему живут те, кто любит его больше всего на свете, кто помнит его таким, каким он был в детстве, и до конца своих дней будет любить и помнить его…

Сестре Игоря было уже сорок пять лет. Когда-то была она красивой, смуглолицая, с горячими карими глазами, чуть скуластая, на смуглых щеках румянец, большой яркий рот и улыбка ослепительная, словно вспышка магния…

Он с горечью заметил, что сестра не то чтобы состарилась, а как-то поблекла и, странное дело, лицо ее уже не было смуглым, скорее мучнисто-бледным, и глаза словно бы стали меньше.

— Нянька, — сказал Игорь, с удовольствием называя сестру так, как привык называть с детства, — а я тебя сзади и не узнал…

— Я тоже тебя не сразу узнала, — ответила сестра. — Такой большой стал…

— Старый, — добавил Игорь, но сестра сдвинула красивые, изогнутые брови:

— Какой ты старый, что с тобой?

Он спросил:

— Как мама?

— Ничего, — сказала сестра. — Ты надолго?

— До завтра. Целая вечность.

Она усмехнулась, как ему показалось, невесело.

— Целая вечность? Всего-то навсего…

Он хотел взять у нее коромысло, она не дала.

— Не надо, ты не привычный…

Однако он снял с ее плеч коромысло и сразу же почувствовал тяжесть.

— Как это ты носишь?

— Привыкла.

Он несколько раз останавливался, прежде чем дошел до дома.

Сестра, улыбаясь, поглядывала на него.

— Я же тебя предупреждала, без привычки трудно…

— Теперь уж недолго осталось.

— Что ж, давай, неси, — сказала она.

— Представляю, как мама обрадуется, — начал он. — Ты ничего не говори ей, я войду, стану на пороге и ни слова, подожду, что-то она скажет…

— По-моему, не стоит, — ответила сестра.

— Нет, стоит, — сказал он. — Войду и стану без слов, буду смотреть на нее, а она, наверно, не сразу разглядит, зато потом…

И — засмеялся от души.

— Потом — увидит меня…

— Не надо, — повторила сестра.

Остановилась, сняла коромысло с его плеч, надела на свои.

— Почему не надо?

— Мама не очень здорова.

— Больна? Что с ней?

— Да нет, она не лежит, просто не очень здорова.

Игорь сразу успокоился.

— Не очень здорова? А кто из нас так уж очень здоров? Что, верно, нянька?

Она не ответила на его улыбку, сказала, глядя куда-то в сторону:

— В общем, сам все увидишь…

Он взглянул на нее, но она упорно избегала встретиться с его глазами. Внезапно он понял: слова сестры скрывали что-то еще неведомое ему, но страшное, то, что вскоре доведется узнать и увидеть…

Он обогнал ее, вбежал на крыльцо, рывком открыл дверь.

И — сразу же увидел мать.

Она сидела за столом, положив на стол руки.

Его прежде всего поразили ее руки, какие-то бессильные, вялые, а он помнил, руки матери были всегда в движении, в работе.

— Мама, — сказал Игорь, — мамочка, это я! Здравствуй!

Она подняла на него глаза. Она похудела, но, пожалуй, не очень постарела. Волосы остались прежними, почти без седины, и щеки были розовые, туго натянутые.

Она молча глядела на него, а сестра, войдя в дом, стояла позади него и тоже молчала.

— Ку-ку, — сказала мать, по-прежнему равнодушно и отрешенно глядя на Игоря, — ку-ку…

Игорь почувствовал, как глухо, тяжко забилось сердце и словно бы огнем опалило голову, шею, затылок…

Он обернулся к сестре.

— Скоро год, — сказала сестра.

— Почему же ты ничего не писала? Я же ничего не знал.

— Если бы даже я и написала, что бы было? — спросила сестра. — Ты бы ничем не помог все равно, а печалить тебя не хотелось…

— Печалить, — грустно повторил он, — разве дело во мне, печалить меня или скрывать правду?