Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Куда же это все девалось? Вот поет теперь маленькая высохшая старушонка, в чем только душа держится.

выводит она старательно, и все кругом подпевают ей, и старуха Широкова гудит басом, а тетя Оня, полузакрыв глаза, заливается:

Реденькие ее волосы зачесаны назад и примяты полукруглым гребнем, в ушах поблескивают красные сережки. Должно быть, когда-то, давным-давно, мать вдела ей в уши свои сережки, и они прижились у нее, два красных камешка. И лучше всех, наверное, помнят они, какой она была статной, красивой, как, тряхнув головой, распускала косы и они с шелковым шелестом струились до самых ее колен, а люди говорили: «Хороша Оня, до чего ж хороша…»

Вдруг неожиданно переходит тетя Оня на озорную, быструю:

«Девочки» оживились, заулыбались. Полина Марковна поводит круглыми плечами.

— Вот это по мне, вот это и есть оно самое, — говорит старуха Широкова и подпевает густым басом:

Нигде больше Галка не слышала песен, что поются за столом у бабки. Галка и сама любит петь, только поет она песни всем известные: «Подмосковные вечера», «Космонавты», «Хотят ли русские войны?» А эти, ихние песни, должно быть, никто, кроме старух, не знает и не помнит.

Поют «девочки» не только на традиционных встречах у старухи Широковой. Частенько приходится им выступать и на вечерах в фабричном клубе.

Тогда Алеша Пальчиков, бессменный конферансье и распорядитель, торжественно объявляет:

— Сейчас выступит известный всей фабрике хор наших ветеранов…

И все аплодируют и глядят на ветеранов, а директор Павел Павлович горделиво поясняет гостям из райкома и райисполкома:

— Наши кадровые, цены им нет…

Старухи поют безотказно, иногда, в конце, исполняют свою любимую, баррикадную. Ведь все они хорошо помнят бои пятого года, когда Красная Пресня была изрезана баррикадами и трехгорцы вместе с другими рабочими встали на борьбу против царских казаков.

Во дворе фабрики стоит мраморная доска, на ней золотом высечены имена борцов против царских наемников, есть там и имя Сергея Трофимовича Петухова, бабкиного отца.

Старуха Широкова необычно просительно обращается к тете Оне:

— Давай, Оня, не откажи, нашу, девичью…

И тетя Оня начинает:

Тихо за столом. Старуха Широкова низко опустила голову, пряча глаза от подруг, а слезливая Полина Марковна откровенно всхлипывает. Молчат старухи, слушают издавна знакомые, горькие слова песни.

Что вспоминается им сейчас? Молодость ли, давно минувшая, темный цех с шумными, безостановочно стучащими машинами, злой, словно пес, мастер, которому только бы углядеть, кого бы за что оштрафовать? Или баррикады на старых улицах Красной Пресни, храпящие лошадиные морды над головой, острая плеть стражника и последний, прощальный взгляд отца, которому уже не суждено вернуться? Или мысленно видятся им зеленые поляны подмосковного леса, и Москва-река, поблескивающая вдали, за деревьями, и тот, молодой, белозубый, веселый, кто, обняв кого-то из них за плечи, все дальше уводит за собой, в глубь леса, туда, где сквозь густую прозелень сосен с трудом пробивается солнечный луч?..

— Хватит! — решительно говорит старуха Широкова и даже ладонью прихлопывает по столу. — Лучше давайте пропустим по рюмочке. Наливка-то своя, непокупная…

И все выпивают по рюмке наливки, только Василий Васильевич тянет руку за бутылкой столичной, но строгий, всевидящий глаз матери останавливает его, и рука застывает в воздухе.

— Предостаточно набрался, — замечает мать. — Наливку отведай, а что другое — ни-ни!

И он, вздохнув, нехотя пьет густую, словно мед, вишневую наливку.