Ида Финк - Три рассказа

Ноги у меня кривые — сами видите — и горб. Рост: метр пятьдесят. Лицо такое, что дети пугаются, но мои… мои дети были лучше всех, каждый день, утром и вечером, они целовали меня в обе щеки и говорили: доброе утро, папа, спокойной ночи, папа.

Может, вы слыхали, доктор, что у таких уродов рождаются красивые дети? Слыхали? Мои были красивые. Волосики светлые — чистый шелк! А ноги ровненькие, толстенькие, как сардельки. И я, и жена — она была простая хорошая женщина — мы говорили: Б-г справедлив, он дал детям то, чего у нас нет и в помине… Их у нас было трое, все девочки. Старшей семь лет, младшей — три.

Я мусорщик. Подметал улицы, раньше было что подметать, это нелегкий кусок хлеба, доктор, постоянно дышать мерзким запахом, поверьте. Я потом отмыться не мог, даже в бане. В этой самой бане. Моя старшенькая уже пошла в школу и принесла дневник — сверху донизу одни пятерки. В школе ее иногда дразнили: у тебя папа мусорщик, но она… золотое сердце… Такой ребенок… скажите, доктор, можно это понять? Нельзя.

Потом я подметал улицы в гетто, но это только так называлось: подметал. Мешал кому-нибудь этот мусор? У меня была метла, и я с ней ходил. Дети были голодные, а ходишь так и иногда что-нибудь найдешь… понимаете… Или кто-нибудь подаст.

Младшие не понимали, но старшая… хо, хо… золото, не ребенок. По-прежнему каждый день: доброе утро, каждый вечер: доброй ночи. Я ей в ответ: спи спокойно. Спокойно…

Когда была первая акция, говорили, меня возьмут, потому что брали калек, а у меня горб и рост от горшка два вершка. Я спрятался на чердак.

Вот так, доктор! Когда была вторая акция, мы убежали в лес.

Когда была третья, я ходил с метлой по улице, потому что на работу выходил в пять утра, а акция началась в половине шестого.

Вы знаете, какие они, эти метлы? Ивовые, длинные, густые. А сколько во мне росту, видите? Метр пятьдесят.

Когда машины въехали на площадь перед баней, я присел в уголке между двумя домами, и метла меня загородила. Никто, ни SS, ни Ordnungsdienst [1] Служба охраны порядка ( нем. ). не заметили, что там человек, думали, просто метла. Я дрожал так, что метла тряслась. И все слышал, потому что их загнали в баню и потом только стали грузить на машины. Я говорил: помоги, Б-же, помоги, Б-же. Сам не знал, чем этот Б-г может помочь. Что я, знаю, есть Б-г, нету? Откуда…

Понимаете… кто-то бежал, убегал, и рукой задел метлу. Она упала, и теперь, если б кто-нибудь поглядел в угол, мне была бы крышка. Я боялся поднять метлу, потому что их уже вели к машинам.

Да, доктор! На первой машине стояли мои дети, три мои девочки… Я видел, что старшая все понимает, а маленькие плачут просто от страха. И вдруг они перестали плакать, и самая младшенькая — три годика! — закричала: «Папа, папа, иди к нам!».

Они видели [2] Авторская разрядка заменена на болд ( прим. верстальщика ). . Только они меня видели в этом закутке. Только их глазки. — Ну и что вы думаете, доктор? Отец… я вышел, подбежал к ним, и мы вместе… да? А я приложил палец к губам, прикусил его со страху и мотал головой: не кричите, нельзя, тихо, ша!

Две младшие еще раз меня позвали, но старшая, первенькая, закрыла им рты рукой. И потом уже было тихо…

А теперь дайте мне справку, что я нормальный, не то меня выгонят с работы и упрячут в больницу.

Или… дайте лекарство — чтоб не нужно было прятаться и кричать: «Иду! Я иду!»… ведь они уже все равно не слышат.

Смерть Царицы осталась бы одной из миллионов безымянных смертей, не случись она ясным погожим днем. (Таким я его себе представляю: многое из того, что я расскажу — плод моего воображения, но лишь в деталях, а не в главном.) Случилось это в предзакатную пору, когда деревья отбрасывают длинные тени, а в воздухе висит легкая голубоватая дымка, густеющая и темнеющая с каждой минутой, хотя до вечера еще далеко.

Тот факт, что Б. решил перед заходом солнца пройтись по улице, на которой уже лежали длинные тени, лишил эту смерть анонимности, определил ее точное место во времени и пространстве, призвав Б. в свидетели. Когда Б. нагнулся, Царица была еще жива. Но вскоре перестала дышать.

Она вовсе не походила на царицу. Скорее на пригожую крестьянку, потому что была румяная, круглолицая, с ямочками на щеках. Охотно смеялась, обнажая в улыбке очень мелкие и очень белые зубы. Смеялась тоненько и кокетливо, а сама была крупная, дородная. Мы называли ее Царицей по примеру одного поэта, который впервые увидел Стефанию зимой. Поэт пил сырые яйца, когда она вошла в комнату, заиндевевшая, в барашковой шапке, раскрасневшаяся от мороза, в высоких сапожках. Увидев ее, поэт осторожно отложил недопитое яйцо на подоконник. «Царица»! — воскликнул он. Поэт был тощий, с остроконечной бородкой и рядом со Стефанией казался гномом. Так она стала Царицей, ибо велика сила воздействия на нас поэтов, даже если они видят корону и трон там, где стоит стог сена. Стефании это очень понравилось, она весело и лукаво рассмеялась, как, наверное, рассмеялась, увидев на улице идущего ей навстречу Кюрха — удивленного, ошарашенного, растерянного, который — как я себе это представляю — крикнул: «Стефания»! Он произносил ее имя по-польски — Стефания, а не Штеффи, что было лишним доказательством его расположенности. Другие жандармы — она работала уборщицей в Feldgendarmerie [3] Полевая жандармерия ( нем. ). — звали ее Штеффи.