Лев Мечников - Записки гарибальдийца

Контадин сказал, что он крестьянин одной из близких к Капуе деревень; что сын его с возами отправился в Санта-Марию, еще до занятия этих мест нашими войсками, и что с тех пор, не имея ни о нем, ни о возах никаких известий, он отправился сам на розыски; что он пробрался чащей и проселками, не встречая нигде бурбонских солдат и вблизи нашей баррикады вышел на дорогу, где и встретил теперешнего своего товарища, которого до этого он никогда не встречал и даже еще не успел перемолвить с ним слова.

Приступили к обыску. У контадина нашли письменное дозволение пройти через бурбонскую линию теперь и обратно, кошелек с медными деньгами и образ Мадонны в оправе из фольги. Коррао собственноручно снял оправу с образка, и обшарив его весь, не нашел ни клочка бумаги и ничего компрометирующего.

«Клянись на этой Мадонне, что ты сказал чистую правду», – сказал он ему. Контадин дрожал и молчал. Его долго уговаривали, и наконец, дрожащим голосом, он объявил, что прокрался не проселками, а прошел через аванпосты, на что выхлопотал разрешение у бурбонского генерала. Он прибавил, что утаил это, боясь, что его расстреляют, но что всё остальное чистая правда, и в том он клянется Мадонной и Св. Януарием. Он прибавил еще, что в неприятельском лагере, выдавая ему позволение, вместе с тем приказывали непременно возвратиться, как только он окончить свое дело.

У мальчика найдено было несколько записных книжек и других карманных вещей, кошелек с несколькими золотыми и в бумажнике тоже разрешение возвратиться в Капую, явно противоречившее всему им сказанному. Кроме того, нашлось несколько лоскутков бумаги, вырезанных в виде кругов и разрезанных потом на части.

– Это очень похоже на условные знаки, – сказал полковник, пристально смотря ему в глаза.

Юноша смутился и побледнел. Оправившись несколько, он сказал, что один знакомый в Капуе просил его передать это в Неаполе аптекарю, чтобы тот выслал ему лекарство, от которого у него не сохранилось рецепта, но которое заключалось в коробочке, обложенной этими лоскутками бумаги. Всё это могло быть правда, хотя очень походило на ложь. В показаниях юноши встречалось много противоречий, но эти противоречия, могшие подать повод к подозрению, ни в каком случае не дозволяли заключать о виновности.

– Ну что прикажете делать с такими господами? – обратился ко мне Коррао, – тот еще пожалуй и нет, – сказал он, указывая на контадина, – а за этого поручусь, что шпион.

– Отправьте их в Санта-Марию. Я буду сегодня в штаб-квартире и сообщу полковнику Порчелли результаты ваших допросов.

– Много их тут шатается, этой сволочи! По-моему, этого молодчика взять да и расстрелять тут же; время военное. А вот Гарибальди не такого мнения и ни за что на это не решится. Ему прежде расспроси, да докажи виновность, да и потом велит в тюрьму запрятать, а они этому и рады. Вспомните, при Милаццо переодетые полицциоты на нас из окон смолу и масло горячее лили; взяли их больше тридцати человек; всех бы подряд расстрелял, да и баста; так и то не велено.

– Русская императрица Екатерина II говорила, что лучше простить десять виноватых, нежели наказать одного правого.

– Я с этим не согласен. Правого, конечно, наказывать не следует, а виноватого не простил бы ни за что.

Между тем стемнело. Рабочие улеглись на отдых. Я распростился с Коррао и отправился к рапорту.

Чтоб окончить начатые фортификационные работы, не доставало баснословного количества мешков. В Санта-Марии достать их не было возможности. Я давно отнесся об этом в Неаполь, но ответ не приходил, а медлить было некогда. Когда я сообщил Мильбицу об этом печальном обстоятельстве, то он сказал мне, что ему нужно отправить офицера с депешами к военному министру, и что он для этого назначает меня, и к прежнему пакету прибавил требование немедленной выдачи четырех тысяч мешков под мою расписку.

Утром, с первым поездом, я отправился. Вагоны, без различия классов, были набиты офицерами и солдатами; даже на крышах алели гарибальдийские рубашки. Поезд шел медленно до крайности, и вместо двух с половиною часов, мы протянули часа четыре. В Неаполе при выходе со станции вышла история. Министерство, для прекращения самовольных отлучек офицеров, распорядилось, чтобы ни один гарибальдиец не был впускаем в Неаполь без письменного разрешения от своего начальства. Приказ этот не был сообщен стоявшим на аванпосте, а между тем несколько человек из guardia di sicurezza [95] Гвардия общественного порядка (дословно: гвардия безопасности). стояли строгими церберами у чугунной решетки и свято исполняли отданный приказ. Письменных позволений не оказалось почти ни у кого, и дело доходило чуть не до драки.