Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Как это вы его не уберегли? – горько упрекал своих друзей Пушкин, узнав о смерти юноши Веневитинова.

Царь нашей поэзии не знал, что над ним самим уже закинута петля общественной низости, того «злорадства и предательства», которые отравляли жизнь не ему одному, а всем великим, хоть и не всех свели в могилу.

В самом деле, в грустные дни пятидесятилетия смерти Гоголя прилично вспомнить этот застарелый грех русского общества. Один старый публицист пишет, что общество наше, видимо, созрело. Тот самый Гоголь, за сочувственный некролог которому Тургенев был посажен на месяц под арест, этот Гоголь официально чествуется теперь всей Россией и циркулярно назван «великим писателем земли русской». Значит, мы созрели. Так ли, однако? То есть, конечно, до некоторой степени созрели – иначе было бы совсем непостижимо, что мы за народ. Но недаром, по какой-то злой иронии вещей, мы празднуем не только дни рождения наших великих людей, но и дни их смерти. Празднуем одинаково искренно, с одинаковым торжеством. Если бы не знать, что жестокость – часто только простодушие и равнодушие ко всему на свете, можно бы подумать, что эти запоздалые памятники великим людям, эти посмертные юбилеи являются выражением не горя, а некоторой радости общества, некоторого удовольствия сознавать, что беспокойный человек уже в могиле, что уже полвека, как тлеют кости его, что он уже до такой степени не опасен, что можно за это наградить его и памятником. Вы негодуете, читатель, – но право же, если вдуматься в обычное настроение и благородную природу русского обывателя, то…

Но поведем речь далее.

В освободительную эпоху мор талантов как будто прекратился. Второе поколение великих писателей было долговечно. В шестидесятые годы мор продолжается только среди публицистов: слишком рано исчезают со сцены блестящие таланты Добролюбова, Писарева, Ап. Григорьева, Чернышевского, но беллетристы и поэты живут дольше прежнего. Чем это объяснить? Может быть, тут не простая случайность. Может быть, несколько смягчился нравственный климат общества – по крайней мере в отношении той мысли, которая умела благоухать. Гибли боевые таланты, разными терзаниями и заразами бывали измучены ближайшие к ним ряды художников – Помяловский, Некрасов, Мей, Щедрин, но чистое искусство уже чувствует себя свободнее в обществе. Великие художники, как Тургенев, Достоевский, Толстой, приобретают неслыханно высокое значение, как умственные вожди своего века, как представители русской цивилизации в семье народов. Говорят: «Любимцы богов умирают рано». Причина этому может быть та, что любимцы богов обыкновенно ненавидимы людьми, и боги стремятся поскорее освободить великую душу от теснящей ее толпы. Но если толпа наконец покоряется небесному посланничеству, великие люди, как послы в дружественной стране, заживаются долго. Достоевский, правда, не дожил до 60 лет, Тургенев умер 65 лет, т. е. оба все же не дожили одного или двух десятилетий, но потерять 20–30 % своих дней за право жизни еще не считается лихвенным процентом. Гончаров, державший себя как бы в мягком футляре, вдали от жизни, умер глубоким стариком. Группа беспечальных поэтов была еще счастливее: Тютчев, Майков, Фет, Полонский скончались в возрасте за 70 лет, а А. М. Жемчужникову, еще здравствующему, уже 80 лет. Чем беспечнее муза, чем выше Олимп, на котором отгораживают себя замечательные люди, тем, по-видимому, они ближе к богам и по долготе жизни.

Из этой маленькой справки возрастов уже ясно, что вопреки ходячему мнению гений по природе своей вовсе не хрупок. Будучи носителем жизни по преимуществу, как бы скоплением ее энергии, он предназначается для очень долгой жизни, что доказывается множеством примеров от Платона и Софокла до Гете и Гюго. Шопенгауэр, сам живший долго, утверждает, что великие люди не подвержены душевным болезням, а могучий мозг, как известно, в состоянии поддержать даже хилое тело. Если же, вопреки природе, великие люди иногда умирают плачевно рано, едва загоревшись в небе, как метеор, то причина этому – как в горении метеора – сопротивление холодной среды. Чтобы дополнить аналогию, следует прибавить, что, может быть, сам гений есть не что иное, как горение духа, вызванное чрезмерным сопротивлением атмосферы, в которую он попадает.

Огромное большинство писателей, как и обыкновенных смертных, умирают не естественной смертью, от несчастных случаев, болезней. Происхождение болезней до сих пор мистическое. При слишком бедственных условиях жизнь как бы ищет спасения в смерти, и оставшиеся силы ее становятся самоубийственными. Кто знает, что именно измучило Гоголя? Может быть, его собственное могучее воображение. Обыкновенные люди видят действительность как бы сквозь туман; люди одаренные видят ее во всей яркости ее пустоты. Зрелище тогдашней жизни, зрелище неисчислимых мертвых душ, сосредоточенное в мозгу писателя, как в объективе, могло обвевать его такою смертью, что он заживо зачах. С другой стороны, в лице Христа он видел человеческий образ, облагороженный до божественного совершенства, и душу писателя прямо тянуло вон из столь погрязшего в мертвечине тела. Тысячи видимых и безотчетных ран, тысячи давлений, не всегда ощутимых, могли в итоге довести этот впечатлительный дух до отвращения к жизни. Легко сказать: «периодическая меланхолия». Может быть, если бы жив был Пушкин (которого Гоголь прямо боготворил и которому приписывал все свои замыслы), если бы жили Грибоедов, Лермонтов, горячо любимый Языков, Дельвиг, Баратынский – все точно скошенные на корню какой-то темной силой, – если бы Гоголь был так счастлив, чтобы жить в семье великих сверстников, по подъему духа равных ему, то на него не напал бы тогда этот непостижимый страх смерти, сведший его в могилу, страх человека, оставшегося в пустыне. Может быть, и меланхолии никакой не было бы. Рубите один корень – хиреют и его соседи.