Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

– Я думал о тебе… – шепнул Александр на ухо девушке.

– И я думала! Я так долго думала о тебе, о нас! – отвечала Люка. – Я скучала о тебе! Все время старалась увидеть тебя из-за своей кроличьей загородки – может, ты выйдешь зачем-то из своей мастерской, пройдешь по двору. Но ни разу не увидела… Жаль… Жаль, что нам так и придется сидеть здесь…

– Как это? – не понял Печерский. – Ты не хочешь здесь сидеть? Ты хочешь, чтобы мы… разошлись? Расстались?

– Нет, ты меня совсем не понял! Наверное, я разучилась говорить по-немецки!

Оба рассмеялись. Да, это была смешная шутка. Ведь для Люки немецкий был родной. И вот она заявляет, что он лучше ее понимает немецкий!

Он не мог больше рассуждать. Обнял девушку, поцеловал раз, другой… Он не мог говорить. Совсем не мог! Да и не нужно было ничего говорить – все происходило помимо слов…

В минском лагере, да и здесь, в Собиборе, некоторые заключенные устраивали себе «любовь». Занавешивали одеялами нары и предавались страсти до отбоя. Немцы смотрели на это сквозь пальцы. Говорили: «Эти евреи совокупляются там, словно тараканы». А что оставалось делать, если мужчин и женщин тянуло друг к другу? Немцев тоже тянуло, и они не брезговали еврейками: то и дело брали какую-нибудь девушку, что привлекательней, на ночь к себе, в офицерские коттеджи. Да, им не нужно было прятаться, занавешивать проход одеялом. Особенно охотно водил девушек в свой коттедж садист Гринхаус. Не брезговали этим и Бекман, и Отто, и сам комендант Первого лагеря Френцель, да и другие эсэсовцы.

Однако Печерский, глядя на эту барачную любовь заключенных, не мог побороть в себе отвращения. И когда в его жизни появилась Люка, он сразу понял, что не сможет с ней вот так, на виду…

– Ты мой хороший, мой лучший! – шептала она, когда вновь обрела способность складывать и произносить слова. – Лучше тебя нет никого, никого!

– Скажи, а раньше… ты была замужем? – спросил он.

– Нет. Но у меня был жених. Его звали Пауль…

– Пауль? Совсем не еврейское имя.

– А он и не еврей, он немец. Я росла среди немцев. Отец ненавидел свое еврейство, отрекся от него. Он не ходил в синагогу, считал себя атеистом. Я немного знала идиш, но в семье у нас говорили по-немецки. И я, в общем, как и отец, считала себя немкой. Пока не настал 1938 год, «Хрустальная ночь»… К тому времени уже вступили в действие расовые законы…

– Так что, твой жених… он отказался от тебя?

– Да. Прекратил все отношения. Попросил вернуть ему кольцо, которое мне подарил.

– И он даже не сделал попытки тебя спасти? Помочь тебе бежать?

– Нет. Отказался сразу. Сделал вид, что мы даже никогда не были знакомы. Вот так. И это было хуже всего. Даже хуже, чем этот Собибор, крематорий, газовая камера. Хуже, чем кролики. Я думала… думала, что моя жизнь кончена. Что никакой радости больше не будет. Но в тот день, когда я увидела тебя – там, на досках… В тот день я поняла, что жизнь продолжается.

– Да, жизнь продолжается. И знаешь… Я тоже в эти дни думал о тебе.

– Вот как?

В неверном свете луны Печерский заметил, что девушка улыбается.

– И что же ты думал обо мне, интересно? Что я приставучая? Прицепилась к тебе, как… ты, наверно, не знаешь этого немецкого слова – это такое растение, колючее…

– Да, у нас тоже есть похожее выражение. Но я думал совсем другое. Думал, что мы с тобой могли бы жить после… после всего этого. После войны. Но только у нас, в СССР.

– Конечно, у вас! Я ни за что на свете не соглашусь снова жить в Германии. Но как мы можем жить вместе? Ведь ты женат…

– Разве я не говорил тебе? Моя жена погибла. Мне сообщили это еще на фронте. Завод, на котором она работала, эвакуировался. Но по дороге эшелон разбомбили. Не осталось в живых ни одного человека из этого эшелона. Меня одно беспокоит – что стало с Эллой. Когда я уезжал, ей было семь лет, а теперь ей уже девять. Как эта жизнь на нее подействует? У меня нет никого дороже дочери, и я твердо решил, что она будет жить со мной.

– И ты хочешь, чтобы я тоже… чтобы я жила с тобой и твоей дочерью?

– Да, я думал об этом. А что, ты считаешь, что это невозможно?

Улыбка исчезла с лица Люки.

– Трудно сказать… – произнесла она. – Все это так неопределенно… Давай не будем загадывать так далеко. Надо жить сегодняшним днем. Слушай, а ведь уже был отбой!

– Разве? – удивился Александр.

– Точно, был! Я слышала сирену. Правда, смутно – не до того было, но все же слышала.

– А я нет…

– Был отбой. Нам надо возвращаться в свои бараки. Идем.