Юрий Чернов - Земля и звезды - Повесть о Павле Штернберге

В дверях кто-то завозился, щелкнул засов, и вошел красногвардеец.

— Эй, кто тут сегодня поступил, давай на допрос!

Весь в земле, тяжело дыша, пошел Кукин к выходу. Красногвардеец, опершись на берданку, привыкая к полумраку, с любопытством всматривался в обитателей сарая. Он не успел вскрикнуть — железные пальцы стиснули горло, грузное тело навалилось как гора. Опрокинутый, он захрипел, задергал ногами, забился на земле.

В приступе остервенения Кукин душил, душил свою жертву, и даже тогда, когда опрокинутый обмяк и притих, он продолжал стискивать горло. Потом он не мог встать. Дрожали ноги. Дрожали руки. Что-то внутри дрожало, готовое оборваться, лопнуть, брызнуть кровью.

Наконец он поднялся, придерживаясь за стену. На щеке его была пена удавленного. В глазах рябило. Он стоял, сгорбясь, веря и не веря в косую полосу света, падавшую в приоткрытую дверь.

Темень была хоть глаз коли. Чернота ненастной ночи слилась с чернотой улицы, не обозначенной ни единым огоньком. Однако город не умер, не замер, не спал.

Вот грянули один, два, три выстрела. Испуганно, торопливо они врезались, вломились в ночь и стихли. Где-то патруль, не видя противника, стрелял в божий свет. Мол, не вздумайте сунуться: мы не спим, мы наготове.

Далеко-далеко, на башенке, венчавшей семиэтажный угловой дом, суетливо задергался язычок огня. Станковый пулемет бил с короткими паузами, методично, упрямо. Видимо, бил по определенной цели.

Бронетрамвай катил по Москве почти без шума, без огней, ненадолго останавливаясь, давая Павлу Карловичу возможность вслушиваться в непрочную ночную тишину и сделать пометки в тетради.

Идея оборудовать трамвай, защищенный от пуль, осенила Михаила Виноградова перед самым восстанием. Он принес Штернбергу в гостиницу «Дрезден» листок с нехитрыми чертежами и рисунком броневагона, на борту которого написал любимую строчку: «Постою за правду до-последнева!»

Павел Карлович улыбнулся, вспомнив слова удалого купца Калашникова, спрятал чертежи в карман со смутной надеждой — авось пригодятся.

Апаков, которому Штернберг показал листок с расчетами Виноградова, заинтересовался:

— Прикинем.

Броневых листов в Замоскворецком трамвайном парке оказалось мало, едва хватило на кабину вагоновожатого. Думали-гадали и заменили броню деревянными рамами, простенки засыпали песком, попробовали: пуля не берет!

По предложению Штернберга внутри установили вращающееся колесо, укрепили на нем пулемет.

Так и родился «бронетрамвай», как его окрестили создатели, не очень смущаясь тем, что роль брони пришлось передоверить пятидесятимиллиметровым доскам.

Вблизи Крымского моста из чердачного слухового окна кто-то подавал световые сигналы. Красный фонарь неровно моргал. Моргал то чаще, то реже, то угасал, чтобы спустя минуту снова послать в темноту ночи беспокойные сигналы.

— Ударим? — спросил Апаков.

— Ударьте! — согласился Штернберг.

Было слышно, как, скрипнув, повернулось колесо, и враз вагон наполнился стальной дрожью; гулкое эхо пулеметной очереди пронеслось в воздухе и оборвалось. Слуховое окно на чердаке безнадежно ослепло. Красный зрачок фонаря, очевидно, угас навсегда…

Бронетрамвай снова тронулся, заскользил по рельсам, лишь изредка выдаваемый внезапными вспышками — дуга высекала на стыках никем не запланированный фейерверк. Внутри вагона курильщики, обученные фронтовиками-двинцами, курили «огоньком вовнутрь», спрятав цигарки в рукава. Разговоры вели негромко. Слева от Штернберга почти не смолкал диалог голосов — молодого, спрашивающего, и басовито-приглушенного, отвечающего.

— Ну, прогоним хозяина с завода — это ясно, кто же будет хозяином? — спрашивал молодой голос.

— Сами будем хозяевами, — отвечал второй голос.

— Сами-то сами, — согласился молодой. — Но должен быть главный, к которому со всеми делами, со всеми вопросами… Ленин его назначит?

Возникла пауза.

— У Ленина поважнее дел хватит, — последовал наконец ответ. — И вообще никто назначать не будет. Соберутся рабочие и выберут самого толкового.

— Хорошо, — согласился молодой. — Выберут. Допустим, тебя выберут.

— Допустим.

— Ну ладно, представь, что ты — главный, самый главный на заводе. Хозяин.

— Да не будет же хозяев!

— Рабочий хозяин, наш, — поправился молодой. — Не в названии дело. Меня другое интересует. Буду я с тобой на равных или не буду?

— Конкретнее! — потребовал старший.