Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

«На дракусобаку»… Бабушка хорошо помнила те времена, когда из-за дохлых собак дрались до смертоубийства. И в начале двадцатых дрались, и страшной зимой сорок первого — сорок второго, когда на нашей КурлыМурлы, вон в том двухэтажном бревенчатом доме на шесть семей, где живет вреднющая девчонка Маринка Ржанкина, многодетная мать сварила суп из младшенького ребеночка и накормила им остальных детей… Соседи почуяли мясной дух, догадались, что к чему, сообщили куда следует. Обезумевшую женщину расстреляли прямо тут же, во дворе, и бросили. Только приказали коротко соседям: «Хороните!» А детей увезли куда-то в далекий детдом, «к татарам», как промеж собой люди говорили.

«Нелюди партейные!» — вырывалось у бабушки, когда она вспоминала тот случай.

Я не мог взять в толк, при чем тут какие-то «партейные» или нелюди, ведь папа говорил, что голод был из-за того, что на нас напали немцы. Да и, в общем, никакого особого не было голода-то, всем выдавали хлеб за работу. Так папа говорил. Его на войне вообще пельменями кормили в офицерской столовой на аэродроме…

Мы с другими мальчишками любили петь-распевать невесть откуда взявшуюся песенку про войну и сухари:

— Мы едем, едем, едем, сухарики грызем, границу переедем, всех немцев перебьем. Немецкую царицу посадим в рукавицу, немецкого царя — сгрызем, как сухаря!

А бабушка рассказывала страшные истории. Про то, как одна солдатка в лютый мороз пошла с грудным младенцем к сельским «куркулям» картошки себе выменять, напали на них волки, и она легла в снег, грудью на ребеночка. Ее загрызли насмерть, а малютка вроде бы жив остался: подоспели другие городские ходоки…

Бабушка обычно ходила по деревням «артельно», с женщинами да стариками. Рассказывала, как, «бывалоча», на обратном пути, когда уже с картошкой шли, их «старшой» — хромоногий старик — вдруг ускорял свой скачущий бег, и все разом умолкали, гнали и гнали саночки, скорей-скорей, только бы миновать эту страшную рощицу в низине…

Бабушка спрашивала женщин, почему это они бежали-бежали, а потом, как наверх поднялись — сбавили ход, перевели дух, — волки там, что ли, в рощице овражной, выходят на дорогу?

— Дуреха, не волки там выходят, там хуже волков… Там мужики выходят, — объясняли ей солдатки.

Оказывается, в роще той, что в лощине, подкарауливали женщин разбойные мужики с топорами и вилами, убивали всех, без разбора. За эту самую картошку помороженную.

— Я уж потом эти места опасные у людей вызнала, и если одна ходила, то всё бегом, всё бегом, — вспоминала бабушка. — Бог миловал, а некоторых убили так-то.

Помню бабушкин рассказ про то, как женщина пошла ночью в деревню менять одежду на картошку, была зима лютая. Шла она через лес, по дороге, и вдруг видит…

— И видит она, Санёга, как выходит из лесу на дорогу большая собака со светящимися желтыми глазами и смотрит, смотрит этак пристально на солдатку эту. Она вся обмерла от страха: что за собака такая большущая? А может, не собака, а волк? А собака ей мордой кивает — иди, мол, за мной, не бойся. Так и проводила ее собака до деревни, а когда она уже картошку на санки взвалила, то собака ее дождалась и до города довела, а потом — шнырь, в лес ушла. И наутро получила та женщина похоронку с фронта: мол, так и так, погиб ваш муж смертью храбрых…

Бабушка помолчала загадочно.

— Понял, Санёга, что это за собака была?

Я понял, конечно, и от этого понимания захолодел весь, затосковал и не признавался, что понял, мотал головой — нет, мол, невдомек мне, что это за собака такая женщине в лесу повстречалась.

— Это муж ее убитый был, вот что за собака! — утробно провозгласила бабушка. — И добавила: — В войну много чего было, Сашуля, расскажи — не поверят.

Она вспоминала, как однажды ночью на свой страх и риск пошла в одиночку с санками и узелком одежды в деревню, к куркулям, менять платья да кофточки на картошку, как шла через заводские пути, а где-то неподалеку, на задворках, слышались выстрелы — энкавэдэшники расстреливали бабсолдаток, которые попались с картошкой, их тут же «партейные» убивали «за спекуляцию продовольствием», а деревенских почему-то не трогали, хотя там, в деревнях, было полно тех, кто прятался от призыва на фронт…

И вот бабушка шла через рельсы, и нога ее в валенном сапоге попала в стык между рельсами, а тут стрелку переводить стали, и ногу зажало, как в капкане… Бабушка видит: паровоз идет, ее слепит, свистит что есть мочи, а ее ужас всю сковал, она ногу выдернуть не может, а надо было просто из валенка вынуть ступню, и всё, но такое даже в голову прийти не могло — взять и бросить валенок…