Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

— Кто оборвет?

— «Кто», «кто»… Известно кто — те самые, которые у Райки сирень воруют. Парни все оборвут. Зазнобам своим. Да повытопчут половину.

Первого мая в горсаду каждый год начинались танцы на огороженной площадке, и цветы у памятника Ленину становились очень даже востребованными егорьевской молодежью. Девушки охотно принимали от «кавалеров» эти цветы, совсем коротенькие, сорванные без утайки прямо на их, девичьих, глазах. И девушки говорили парням спасибо. Конечно, принимали девушки и купленные в магазине цветы, но, в общем, как-то невесело они их брали, покупные цветочки-то. Было это как-то не по-людски, что ли, «не как у всех» — тратить деньги на букет. В этом некий вызов общим правилам чувствовался, мол, «я тут самый хороший, самый комсомольский, я у Ленина цветы не отбираю». А ни одной девушке не хотелось, чтобы у нее был парень «не как у всех». Сорви, когда милиция не видит, или перелезь через забор за чужими цветами — вот тогда все нормально, все как у людей. Все такими были, такими и остаются.

Под Пасху наконец-то потеплело, а то было холодно, и бабушка сказала мне:

— Завтра обязательно солнышко будет, потому что так и говорят: Светлый день, Пасха. Никогда еще такого не было, чтобы на Пасху пасмурно или дождик.

— Никогда-никогда?

— Никогда, Сашик.

А под вечер бабушка вдруг принялась снимать из углов избы все иконы. Карабкалась на стул с витою спинкой, пыжилась, вынимая коричневые доски из застекленных киотов под самым потолком.

— Зачем, бабушка? — спрашивал я.

Бабушка хмурилась.

— В церкви сказали, что банда какая-то в город приехала, иконами промышляют. Вот сегодня ужотко вечером дождутся, когда все в церковь уйдут, и станут в дома к старым людям залезать, иконы воровать.

Я смотрю на непривычно пустые киоты, словно ослепшие, а не то так и помертвелые. Мне страшно. А как же я? Вот залезут к нам бандиты, а я дома один, бабушки нет, она в церкви… Меня же они пытать будут: где, мол, иконы, пацан?

Я очень хочу попроситься в церковь с бабушкой, на ночную службу с крестным ходом, с песнями, но не могу заставить себя сказать ей об этом. Почему? Бабушка, наверное, обрадовалась бы.

Но она тоже не говорит ничего, не зовет меня в церковь. Значит, не положено мне.

Она относит иконы к соседям, к Князевым — уж про них-то бандиты не подумают, что есть у них старинные иконы. Да и в церковь тетя Света с дядей Сережей не ходят. Дома будут смотреть какое-нибудь хорошее кино по телевизору — на Пасху всегда хорошее кино среди ночи показывают, мне Пашка сказал.

Но даже в голову не приходит мне попроситься на ночь к Князевым, чтобы тоже посмотреть хорошее кино.

Потом бабушка долго молится шепотом перед зажженными лампадами и выцветшими картонными иконочками, одевается празднично: красная шерстяная кофта с бантом на груди, шоколадного цвета жакетка, юбка темно-синяя. И еще бабушка прицепляет косу, которая всегда лежит на комоде, за часами. Это ее собственная коса, отрезанная когда-то давно, может, еще тогда, когда волосы у бабушки были пышными, длинными и не седыми… Я видел эту косу на бабушкиной фотографии 1926 года, когда бабушке исполнилось двадцать лет. И вот теперь эта коса — опять с нею, убрана в клубок на затылке, сколота красными костяными дореволюционными шпильками.

Бабушка уходит.

Я один среди ночи непроглядной. Лежу и до звона вслушиваюсь в темноту — не идут ли бандиты за иконами? Страшно. Особенно сильно забирает жуть, когда я смотрю в безжизненные проемы за стеклом киотов. Пусто там, нет ни Бога, ни Божьей Матери, ни святых… Никто не поможет, не заступится в случае чего.

Утром я проснулся, а бабушки не было. Я вспомнил, что она с вечера собиралась пойти в церковь второй раз — к утренней службе.

Потянулся.

За окном разливалось весеннее солнышко — не обманула нас Пасха, сдержала обещание, что будет светлый день! Я накинул на себя кой-какую одежонку и в сени потрусил, в туалет.

Толкнул обитую войлоком дверь, увидел столбы солнечного света, косо падавшие в сени через окно. В широких лучах играли пылинки.

И тут возле двери на крылечко, под керогазом, который бабушка уже выставила в сени из кухни — «тёпло уже, будем в сенях готовить», — что-то завозилось с деловитым сопеньем. Большое что-то завозилось! Я замер от страха.

А из-под того столика, на котором керогаз стоял, неспешно, вразвалочку вывалился… он, наш Крыс! Я так ждал этой встречи, но сейчас был не рад тому, что увидел.