Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

Мои слова успокоили ее: она все еще сердилась, но сдержалась и не стала браниться.

– О господи! – простонала она. – Зачем я вас пустила?

– Ужасно, что я вынужден беспокоить вас. Но пожалуйста, подойдите к ней. Или вызовите по телефону врача.

Помолчав, она сказала:

– Я поднимусь к ней. Пошли, шут гороховый. Не заставляй меня стоять здесь всю ночь.

Я поднялся наверх и открыл дверь в комнату Норы. Женщина вошла – во всяком случае, шагнула за порог и остановилась. Ее взгляд упал на Нору, на смятую постель, разбросанные одеяла, на мою грязную майку в углу, даже на наполовину полный ночной горшок и на какие-то пугающие пятна на простыне, которых я раньше не замечал. Затем совершенно иным голосом, от которого на меня повеяло холодом, сказала:

– Иди в свою комнату, ты. И не шевелись, пока я не позову тебя.

И она закрыла дверь перед моим носом.

Я не мог не повиноваться, но, вернувшись в кладовую, сел возле двери в темноте, тревожно прислушиваясь, трепеща каждой клеточкой своего существа, в страхе, ужасном страхе за Нору. Я вздрагивал, вспоминая ее белое как мел лицо, истощенное и осунувшееся. Я молился, чтобы поскорее пришел доктор. Операция аппендицита была сама по себе серьезной, и я также знал, что, если быстро не удалить воспаленный аппендикс, он может лопнуть с фатальными последствиями.

Женщина все еще оставалась в комнате Норы – возможно, целых десять минут. Вдруг я услышал, как она спустилась вниз. Кладовая была прямо над нижним коридором, а старые доски пола здесь не были ничем покрыты. Распластавшись на полу и напрягая слух, я понял, что она, вероятно, вошла в гостиную. Почти сразу же раздался ее голос, и, хотя я не мог разобрать слов, я вздохнул с облегчением – она говорила по телефону с доктором. Это продолжалось какое-то время, а затем я услышал, как она снова поднялась к Норе. Прошло невыносимо много времени, прежде чем пришел доктор. В комнате Норы он пробыл недолго. Почти сразу он спустился к телефону. Содрогнувшись, я догадался, что это означало. Затем я услышал, что он снова поднимается.

С рассветом несколько лучей заглянули в кладовую, явив мне свалку покрытых пылью ящиков, шваб, ведер, обломков мебели и прочий хлам. Я подошел к единственному окну, чтобы увидеть карету «скорой помощи». Но когда она заколыхалась на тихой серой улице, я не выдержал и отвернулся. Отступив от окна, я слушал, как уносят Нору. Я не мог заставить себя посмотреть.

Наконец все снова стихло. Я обулся, надел куртку и приоткрыл дверь кладовой. Вокруг не было слышно ни звука. Мне больше было не по силам ждать непонятно чего. Осторожно я прошел по коридору. В комнате Норы, засучив рукава и уперев руки в бедра, стояла женщина, глядя на весь этот ужасный беспорядок.

В моей голове была только одна мысль. Я сказал:

– С ней все нормально?

Женщина развернулась. Ее искаженное гневом лицо пошло темно-красными пятнами.

– Я не знаю, и мне все равно. Ты, мерзкий сопляк, приводишь сюда эту шлюху, пачкаешь все мое постельное белье, засираешь комнату, так что теперь нужно все отскребать, ночью не даешь мне спать, и все ради двуличной маленькой сучки, которая якобы твоя кузина. Надо сдать тебя в полицию – вот что надо сделать. И сдам! Так же, как и ее.

Возможно, я и испугался бы, но мне надо было защитить Нору.

– Она тут ни при чем.

– Ни при чем? Клянусь, она это заслужила!

Что эта женщина имела в виду? Она, должно быть, свихнулась от ярости.

– Что заслужила?

– Ты, юный враль, не притворяйся, что не знаешь. Эта мисс – дешевая шлюха.

Я ничего не понимал.

– Что-что? – спросил я.

– Позорный грязный выкидыш от приема таблеток – вот что! – крикнула она и закатила мне мощную оплеуху, которая чуть не сбила меня с ног.

Но сильнее удара меня поразила жестокая беспощадность ее слов. Я молчал, тупо глядя на нее, – я был так ошеломлен, что перестал понимать, где я и почему меня трясет. Затем что-то во мне надломилось. Я закрыл лицо рукой и привалился к коридорной стене.

Поезд, набравший скорость после остановки в Глейсенде, был на последнем отрезке пути к Уинтону. Положив руки на колени, я тихо и смиренно сидел в углу купе третьего класса, лишенный каких-либо чувств, в состоянии глубокой апатии. Я сидел так уже три часа, до отупения глядя на быстро меняющийся пейзаж за окном, который вроде как отвлекал меня от вяло текущих мыслей, или, по крайней мере, приглушал их. Я надеялся, что так и буду пребывать в состоянии оцепенения. Когда пейзаж переставал отвлекать, я переводил взгляд на рекламные плакаты напротив меня, пока они постепенно не расплывались в гипнотизирующее бессмысленное пятно. Теперь, глядя в эту бессмысленность, я думал, что такой ментальный и визуальный ступор как бы есть высшее мое достижение.