Уильям Моэм - Герой

Джеймс наконец решил, что уже вечером должен расторгнуть помолвку с Мэри. Он не мог тянуть с этим. Каждый день усугублял тяжесть ситуации, уже не представлялось возможным откладывать обсуждение свадьбы, и он не мог предложить Мэри ничего, кроме дружеских чувств. Джеймс видел все ее достоинства: искренность, честность, естественность, стремление все сделать правильно, милосердие, каким она представляла его себе, доброту. Джеймс считал себя безмерно обязанным Мэри за любовь к его родителям и заботу о них. Он с радостью поблагодарил бы ее за это и многое другое и согласился бы видеть в Мэри очень близкого друга, даже сестру, но Джеймс не любил ее. И мысль о браке внушала ему только отвращение. Да и Мэри, казалось Джеймсу, не любила его по-настоящему. Он знал, что любовь совершенно отличается от привязанности, на которую только и способна Мэри. Она любила его за достоинства ума, за достижения в жизни, более или менее сносные манеры и безупречный моральный облик.

– Она любит меня не больше, чем Десять заповедей! – раздраженно воскликнул он.

Мэри тянуло к нему по привычке, ради соблюдения приличий, потому что так принято. Любовью это и не пахло. Он пренебрежительно пожал плечами, подыскивая подходящее слово для определения этого довольно приятного, но не возбуждающего чувства. Джеймс, когда-то охваченный страстью, боровшийся с ней, как со смертным грехом, наконец-то убил ее, чувствуя, что она, как коршун, впилась ему в горло и пила его кровь. Вот почему Джеймс знал, что любовь – это огонь в жилах, неудержимое влечение, исступление, безумие. Это любовь тела, состоящего из плоти и крови, чувство, которое дарует жизнь или убивает. Ее основа – секс, но не отвратительный и аморальный, а тот, что представляет собой источник жизни. Женщина желанна, потому что мужчина любит ее тело; ее губы алые и страстные, потому что он целует их; волосы – роскошные, потому что он касается их руками, погрузив в живое золото.

Джеймс остановился, умершая любовь ожила и теперь терзала его душу, как хищник – пойманную добычу. Он застонал от внутренней боли, от горькой радости. Да, такова истинная любовь. Смущало ли его, что той женщине чего-то недоставало? Он любил ее, потому что любил, любил со всеми ее недостатками. И, несмотря на мучительную сердечную боль, искренне благодарил ту женщину, потому что она научила его любить. Да, она причинила ему страдания, но дала силу вынести их. Возможно, разрушила ему жизнь, но показала, ради чего стоит жить. Что значат агония и муки в сравнении с ослепляющей страстью, которая позволила ему почувствовать себя богом? Только влюбленный вправе сказать, что он живет, потому что каждый момент его жизни насыщен и ярок. Джеймс чувствовал, что более всего ему дороги воспоминания о том месяце, пронесшемся, как миг, когда он видел мир во всем его великолепии, сверкающим многообразием красок, поющим и радующимся так, как это бывает только в юности.

И Джеймса не задевали гадкие названия, которыми оскверняли это заветное чувство, это жгучее желание. Вульгарные люди называли это блудом, краснели и отворачивали лица, стыдясь его в своей глупости. Они не знали, как потрясает человека страсть, потрясает до самого основания. Ничтожества, боящиеся взглянуть жизни в лицо. Сентиментальные дураки, считающие нечистым все, что связано с телом. Они покрывали наготу Афродиты лохмотьями собственной моральной нечистоплотности. Они перемывали кости великим любовникам древности, пока Клеопатра не стала героиней ханжеских романов, а Ланселот – идеалом нравственности. Ох, мать-природа, верни нам нашу свободу, силу мышц и юмор! Из-за его недостатка мы гибнем от ложного стыда, наши фиговые листочки показывают наше бесстыдство всему миру. Научи нас, что любовь – не мишура, а божественный огонь, зачинающий детей, научи нас не позорить наши тела, потому что они прекрасны и чисты, как и все твои творения. Научи нас вновь в своей милосердной доброте, что мужчина создан для женщины. Его тело – для ее тела. И тому, что плоть не может быть грешной.

Научи нас также поменьше разглагольствовать, даже служа тебе. И хотя мы выдаем себя за пророков и им подобных, позволь нам иногда высмеивать наши величественные особы.

На обратном пути мысли Джеймса вернулись к вчерашнему обеду у Клибборнов. В гости позвали его одного, и, войдя в гостиную, он нашел там лишь Мэри и полковника. По заведенной привычке миссис Клибборн появлялась после прихода последнего гостя, полагая, что только так можно добиться необходимого эффекта. Полковник надел очень высокий воротничок, отчего его голова напоминала экзотический цветок на длинном белом стержне. Недавно выкрашенные волосы и брови блестели, как смазанные маслом локоны юной еврейки. Выглядел он образцовым денди, вплоть до перстней и надушенного носового платка. В его поведении соединялись вежливость и снисходительность. Рядом с ним Мэри казалась простушкой. В вечернем платье она явно чувствовала себя не в своей тарелке, ибо предпочитала дневные наряды. Ее непринужденные, отчасти даже мужские движения никак не сочетались с шелковым платьем, плохо сшитым и не подогнанным по фигуре; кружева и ленточки совсем ей не шли. Она выглядела как инородное тело в этой комнате, декорированной по безвкусным канонам псевдомоды, с портьерами и китайской тонкой бумагой, неудобными маленькими стульями и шаткими столиками. Все свободные места занимали фотографии миссис Клибборн – миссис Клибборн стоя, сидя, лежа; миссис Клибборн в фас, с поворотом лица в три четверти, в профиль; миссис Клибборн в этом наряде и миссис Клибборн в том наряде, миссис Клибборн серьезная, задумчивая, чуть улыбающаяся, смеющаяся; миссис Клибборн, демонстрирующая прекрасные зубы, округлые руки, роскошные плечи; миссис Клибборн, одетая с головы до пят; миссис Клибборн, раздетая, насколько позволяли приличия.