Луи Арагон - Гибель всерьез

Мои размышления прервала Ингеборг, подошла и протянула мне «Эхо». Я ждал, что она скажет. Но она только извинилась, спросив, не слишком ли задержала рукопись. И, даже не слушая, что я отвечу, заговорила совсем о другом. О «датском чае» на улице Опера, где они встретились с мадам Жибле, — «ты не представляешь себе, как она растолстела! Ты же помнишь, мадам Жибле, тонюсенькая-претонюсенькая»… От неожиданности я онемел. От Омелы я ждал всего, но молчание! Молчание или… или, что еще хуже, пренебрежение. От ненависти к Антоану не осталось и следа. Нанося удар ему, поражали меня. И я начал понимать, что безликая ревность мучительнее во сто крат: все возбуждает ее, но где же обидчик? Равнодушие Омелы к «Эху» можно объяснить лишь одним: ее захватило что-то иное, но что? и как до него добраться? На Отелло можно влиять, его можно погубить, из него можно сделать убийцу. Всех, сколько их ни есть, Кристианов можно свести к куцей деревенской сплетне в каком-то там Парваншере. Антоан? Мне стоит поднять зажженный подсвечник, который сейчас освещает зеркало, и ударить в это самое зеркало, где Антоан не может увидеть себя, а если вдруг увидит, то не увижу его я, превратив зеркало в груду осколков. Но сейчас… меня снедает пламя, но где источник? Я не вижу его и только чувствую смертельную боль от ожогов. Что за ужас: Яго — и вдруг заодно со своим патроном, у них одна боль на двоих, — а-а, милый Уильям, ты не подумал о таком повороте, не подумал, не вообразил, что и Яго может любить Дездемону? У тебя он ревнует только свою жену Эмилию, с которой, может быть, мавр переспал в его супружеской постели, не сменив даже простыни. Твой Яго не сидит в соседней комнате, когда Отелло в спальне ударяет кинжалом Дездемону и, увидев, что она еще дышит, приканчивает ее. Где же был адъютант этой ночью, почему не стоял за пологом кровати, бесстыдно наслаждаясь своим преступлением? O-о, насколько же мы все усовершенствовали с елизаветинских времен!.. Ах, Омела, Омела, неужели ты думаешь, что я позволил бы этому Антоану наброситься на тебя с кинжалом, а сам, затаив дыхание, сидел бы в кустах? Разве ты не поняла, что свирепость твоего честного убийцы позволила бы мне с ним покончить, я навсегда стер бы зеркальное отражение черноглазого Антоана с пробором в волосах? И Яго восторжествовал бы, стал мстителем, поборником справедливости, и ему, только ему, венецианский сенат отдал бы в супруги вдову генерала, коменданта Фамагусты, порядок был бы восстановлен, Дездемона смотрела бы только на меня, потрясенная до глубины души моим сходством с супругом-убийцей, но таила бы удивление про себя и любовалась бы лишь моими голубыми глазами, говорила бы только о них, словно голубые глаза — особая привилегия, дающая безусловное право быть любимым. Быть может, я сумел бы даже стать блондином, чтобы лучше отомстить за Иоганна-Фредерика, которым пренебрегла Эхо?

Антоан разгуливает с транзистором и кипой газет под мышкой. Кипр, один только Кипр. Мне кажется, что наставшее перемирие и переговоры, после двух дней, когда война казалась неизбежной, нисколько не успокаивают Антоана, скорее наоборот. Он уже ничего там не понимает, не знает, чему можно верить, желать победы «Энозиса» [73] «Энозис» — движение за присоединение Кипра к Греции. или нет. Он против турок — это единственное, в чем он более или менее твердо уверен. Да и то еще… Я ничего не скажу ему ни про «Эхо», ни про молчание Ингеборг. У меня нет к нему больше ненависти. Мне стало его жалко, как только я понял, что нечего его опасаться. Вот он здесь, рядом, растерянно сопит. Внезапно он сам упомянул «Эхо» и совсем с неожиданной стороны. «Представь себе, — начал он, — среди книжонок, которые ты мне всучил…» Что за дурацкая манера, терпеть ее не могу! Попробовал бы Антоан Бестселлер писать так, как говорит. «Всучил» еще куда ни шло, но скажите на милость, что я должен себе представить? Приказание «представь себе», которым люди начинают обычно беседу, меня просто бесит: не в вашей власти, дав мне приказание, заставить меня что-то вообразить! Антоан не замечает, что я не в духе, а может, просто привык. «Так вот, среди книжек, ну тех, о Кипре, которые ты мне… кстати, они далеко не все толковые, да, не все, потому что, знаешь ли, чтобы получился толк, нужно, чтобы тебя проняло, а пронимает тогда, когда тебя уже что-то пронимает… в общем, ты меня понимаешь…» Нет, я его не понимал. И стал понимать еще меньше, когда он пустился в рассуждения о помощи, которой Его Высокопреосвященство Макариос попросил у Хрущева, а затем об исторических связях между Россией и Кипром. Что-что, какие исторические связи? Да еще какие! В кипрский порт, который существовал уже в античности и назывался Пафосом, заходили варяги. А дальше вдруг выныривает «Эхо», словно Афродита из морских волн.