Луи Арагон - Гибель всерьез

Не в силах запретить мне ревновать, ты запрещаешь мне писать о ревности, но понимала ль ты когда-нибудь, что это ревность не к сопернику, а, много хуже, — к каждому твоему помыслу, каждому дыханию, ко всему, что мне недоступно в тебе? Знаешь ли ты, сколько раз на дню криком кричит во мне живая плоть любви, кричит, как под ножом… едва подумаю, о чем говорит твое молчание и умалчивают твои слова, — и острая, как от глубокого пореза, боль пронзает меня… А кто не ведает ревности, тот любит ли? Любит ли, кто не знает этого унижения? Ибо я называю любовью ту всеобъемлющую ревность, то неотступное желанье доискаться, куда, в какие сферы ускользает любимая — ведь как бы упорно она ни молчала, чем бы ни было ее увлечение, оно всегда сродни измене. Кто любит истинною любовью, смиряется пред женщиной, как возлюбившие Господа смиряются перед Ним. Кто любит истинною любовью, над которой не властны время и разлука, тот сокрушен убожеством своей души и тела перед сиянием возлюбленной, ибо любовь — это мука, любить значит быть глубоко уязвленным, и примесь хмеля не утоляет боли, — так калеку уязвляет чужая сила, слепого — речи о свете; любить значит сознавать все более свое уродство в сравнении с безупречностью, свое ничтожество в сравнении с вечностью.

Ты уверена, будто знаешь все, из чего состоит моя доля в нашей с тобою жизни, и не принимаешь во внимание мою ревность? Я должен наконец открыть тебе то, чего не выразишь словами, то, что превращает любовь в вечное бдение. О любви говорится и поется так, будто это всего лишь изящная опера. Нет-нет, я не дерзну истолковывать ее по-своему: я долго искал любви, десять раз — а может, больше или меньше, ведь это только говорится «десять раз» — мне казалось, что я ее нашел, но каждый раз она ломалась у меня в руках. Наконец явилась ты, и с тех пор только тобою я болен. Вот эти строки я написал еще до тебя, написал другой женщине, чтобы покончить с другой любовью, — в те времена я мнил себя поэтом:

Ты стала для меня этим «дальше» на всю жизнь. И не было больше никакого «прежде»… Вечное бдение любви. Вечный страх. И его называют словом «счастье». Какое легкомыслие! Счастье ли смертельный страх? Когда-то давным-давно мне рассказывали историю одного боксера, который, как все считали, жил только своим спортом. Возведя силу мускулов в культ и поклоняясь самому себе, как идолу, а тренировку превратив в священнодействие, он, казалось, пожертвовал веселой молодостью, прихотями, путешествиями — все-все, в том числе жена, было принесено в жертву. Он творил бой за боем, как поэт стихи за стихами. Рано утром, когда все еще спят, он неизменно появлялся со скакалкой где-нибудь в Булонском лесу или на Пре-Катлан… Так он и жил, все время тягаясь с соперниками и превосходя их силой, как врач, завоевывающий положение среди коллег, как шахматист, выигрывающий партию за партией, — и каждая новая победа обязывала к новым поединкам… так и вижу: вот он прыгает перед зеркалом, нанося удары в воздух, и пританцовывает на месте, словно готовясь к убийству… — так он стал первым в своей весовой категории, стал чемпионом; началось же все с того, что он мучительно завидовал дворовому силачу, пока не задал ему трепку, потом отделал следующего, а дальше пошли соперники, которым газетчики прочили славу, он дрался со всеми по очереди, и каждый бой заканчивался его победным воплем и поднятой перчаткой, а там — новые и новые соревнования, и так без конца. Жена ждала его, ездила за ним из одной страны в другую. Наконец пришел день, когда он стал чемпионом мира. Посреди триумфа жена тихонько сказала: «Теперь, наверно, хватит?» Но он, воззрившись на нее, воскликнул: «Значит, ты меня больше не любишь?» Теперь надо было удерживать титул. И он сохранял его долго, объезжая, как удачливый завоеватель, все части своей империи. Но все-таки однажды нашелся человек, который его одолел. Это был конец. Однако никто так и не узнал, что именно было для него самым страшным. Свои силы, свою жизнь он расточал только ради той женщины, что жила подле него: он любил ее, и любовь его была высокой, безграничной ревностью. Его жена была красивая, почти как ты. И он не мог потерпеть, чтобы у нее хоть на миг мелькнула мысль, будто кто-нибудь может быть сильнее его. Когда-то, задолго до знакомства с ней, его свалили с ног щелбаном — таким он был хилым, — и с тех пор в нем жила ярость. Понимаешь, для него было бы нестерпимо, если бы кто-то имел право сказать: я сильнее мужа этой женщины. А ей пришлось бы согласиться. Кто бы догадался, что и победы в свете прожекторов, под рев публики, и изувеченное лицо, и кровь на ковре, и изнурительные турниры, и беспощадная борьба без передышки — все это держалось любовью к ней, страхом оказаться в ее глазах ничтожнее какого-нибудь негра из Алабамы, дуболома из Сиднея, верзилы из Патагонии? Поэтому когда он потерял чемпионский титул, то просто не мог предстать перед женой таким униженным и, едва сойдя с ринга и увидав, что она спешит ему навстречу, застрелился. Только идиот мог бы подумать, будто он сделал это из-за утраченной славы. Не знаю только, какие у него были глаза, голубые или черные.