Луи Арагон - Гибель всерьез

Мне никогда не удавалось перевести «Письмо Татьяны»: слова, которыми оно написано, слишком просты, чтобы чисто зазвучать на другом языке. Французский нельзя сделать зеркалом русского, бесхитростная Татьяна не найдет в нем своего отражения. Это партитура сердца. Конечно, мне хотелось заменить собою Пушкина, чтобы ты пела мои, а не его слова. Но не это главное. Это лишь уловка, чтобы твой голос слился с моим образом, чтобы ты стала мне зеркалом, в котором я себя увижу. Что за идея: сделать из письма юной девушки к нагрянувшему в провинцию Дон Жуану послание старого мужчины к женщине, которую он любил всю жизнь, навечно влюбленного старика… «Старика? — скажешь ты. — Летом 1939-го ты еще не был стариком!» Но почему, почему письмо обязано продолжать рассказ о событиях того года, раз оно написано позже. Да, это письмо писал старик. Я. «Ты? Который?» — скажешь ты. Все равно… В старости все одинаковы, не телом, так душой. Поэтому Альфред ли, Антоан — неважно. Омела, я тебе пишу, чего же боле, и этим все сказано, или не сказано ничего, настолько прозрачны слова. Прозрачны, как стекло, и через них увидишь ли меня… Омела, я тебе пишу, что я могу еще сказать, в душе твой голос раздается и омывает сердце кровью… Все о тебе, начну ль сначала, слова рождаются в уме, но целой жизни было б мало, чтоб их сложить, как в том письме… слова неискушенной юности горят закатным заревом: «Другая! Никому на свете…»

Пишу к тебе, и в этом все. Ведь все, что я пишу, — лишь бесконечное послание к тебе. Играя твоим именем, я представляю самого себя то молодым, то старым, жонглирую прошлым и будущим. Выбираю время и место, сочиняю заново наши судьбы, но все всегда одушевляешь ты, твой легкий шаг, твой взгляд. А маска, которую я надеваю, не столько скрывает мое лицо, сколько выражает чувство, чрезмерное для обнаженных черт, эта маска — дерзкое бесстыдство, которым, как щитом, прикрывается страсть. Чего же боле… вот видишь, я заимствую слова у тех, над кем ты не будешь смеяться, в их облачении взбираюсь я к тебе на балкон. Есть речи, которых ты не стала бы и слушать, не вложи я их в чужие уста и не притворись — впрочем, эта хитрость тебе уже так хорошо известна, что ты заранее норовишь ускользнуть: будто они не имеют никакого отношения к нам с тобою и касаются чего-то совсем постороннего. Не так просты и эти рассуждения о ревности. Берегись! В них заключается больше того, что сказано. Ведь язык одной страсти можно заменить языком другой. Это легче, чем перевести с русского на французский (особенно Пушкина). Так пусть же это будет моим письмом к тебе, которое слагается всегда, и днем и ночью, в котором бьется пульс невысказанного, не вместимого в слова, такого, о чем молчанье говорит красноречивее, чем неверная речь.

Ну, да оставим Татьяну, Пушкина… Ты, конечно же, знаешь, что все мои слова и мысли — о тебе. К чему нам посредник, к чему лукавить? Пусть будет сад, но не тот, где Татьяна встречалась с Онегиным, а другой, который мы с тобою исходили вдоль и поперек, наш сад, с тенистыми аллеями, розами, люпинами и боярышником в цвету. Тех, для кого жизнь — лишь сновиденье между двумя шекспировскими грезами, обыкновенно бранят: что ж, пусть упрекнут и меня, не ведает своей жестокости тот, кто бросает подобный упрек!.. и все же, да простят меня люди, мои братья и сестры, за которых так часто болит мое сердце, — но я скажу: мы с тобой всегда вели бесконечную игру, играли в счастье, в светские визиты, играли в жизнь и смерть; хватало твоего прикосновенья, чтобы жалкий обрывок веревки превращался в бриллиантовое колье, а дрянной городишко в глухомани, вроде Бри — в «багряный город», вновь обретенный четверть века спустя; и простенькой песенки, если пела ее ты, хватало, чтобы лишить меня сна на целую вечность… мы играли, играли всем и во все на свете, наперекор времени и невзгодам, мы разыгрывали новые и новые спектакли, каждый раз перевоплощались, чтобы начать очередные приключения героя и героини, которые в один прекрасный день найдут друг друга… Но больше всего мы играли в дома и сады… бывало, я показывал тебе с дороги развалины на холме, похожие на дворец: смотри, как хорошо гулять под теми деревьями, как хорошо мечтать на той террасе, ну что, Омела, покупаем? И сколько же мы «купили» таких имений за городом и укромных домиков в городе, где тишина и никто не мешает нам любить друг друга! Игра, сон — почти одно и то же, в игре или во сне привиделось нам чудное местечко, где ты могла бы отдохнуть от Парижа, от толчеи, суеты, от грохота колес и гнета забот? Кажется, мы вместе придумывали ландшафты с прудами и рощами и, смутно представляя, какие наступают времена, создали по взаимному согласию целый мир. Здесь было все что угодно: аллеи, скамейки для отдыха, замысловатые мостики над ручьями, которые в тамошних благословенных краях зовутся плаксами. Слепящий свет заливал все вокруг, и очертанья мира в нем сливались. Не для того ли, чтоб я мог яснее разглядеть тебя в себе. «Звон кузнечиков с горечью мятною слит, // Птичий говор умолк». Пряный летний дух, трепетанье листвы, шорох птиц — все это ты. Этот эфемерный, ускользающий мир, более выразительный, чем все человеческие слова, и есть язык моего письма к тебе — того, что я сейчас произношу, того, что я пишу своей душой, письма, которому не суждено быть ни написанным, ни прочитанным до конца, ибо его разорвут, как, увы, разорвут наши судьбы. Да, я исчез из зеркала, залюбовавшись в нем тобою… одной тобой оно теперь наполнено, как чаша до краев, в нем лишь твое лицо, и я пристально вглядываюсь в него, ибо разгадать значенье каждой легкой тени для меня важнее жизни. Я трепещу, когда порою удается прочесть твои мысли, которые я так жажду знать, хоть лучше бы мне было оставаться в неведенье.