Андрей Дугинец - Боевое задание

И все же он послал несколько предельно уставших партизан на разведку в сторону моста. Строго приказал не подходить к немцам даже на расстояние выстрела, не высовываться из леса.

Поздно вечером разведчики вернулись ни с чем. Мост охраняется усиленно. Едва ли мальчишка мог там пробраться. Наверное, остался в селе. Может, кто приютил.

Оля занималась Темиром. Она принесла ему масло, курицу, белого хлеба и даже плитку шоколада. Все это дали ей железнодорожники, помогавшие в диверсии. Сварила бульон и накормила больного, после чего тот проспал целый день. А проснувшись, довольно внятно позвал Олю. Обрадовавшись, что больной подал голос, Николай сказал Оле, чтобы она не ходила на следующее задание, а занялась лечением Темира. Согласился с этим и командир.

Была уже полночь. Партизаны спали. Дежурил Николай Скороходов. Он подбрасывал в печурку дрова, изредка подбегал к больному, когда тот чего-нибудь просил, и каждый час выходил проверять посты.

На рассвете дверь приоткрыл часовой:

— Назарку дозорный несет!

Скороходов выскочил. К землянке приближался партизан, второй час стоявший дозорным в километре от лагеря. Он передал Николаю отяжелевшего, но еще, видать, живого мальчонку. Николай внес Назарку в помещение и положил на свой топчан. При свете, мерцавшем в печурке, увидел кровь на шее. Стал раздевать его. Тот застонал. И вдруг рванулся:

— Молоко! Там молоко для Темирки. — И упал навзничь.

Как раз в это время вошел часовой и поставил на стол закутанные тряпицами бутылки с молоком.

— Как же можно было пустить мальчишку ради нескольких бутылок молока! — бросил Николай деду Ивану, который лежал на своем топчане с открытыми глазами.

Рана в боку Назарки оказалась неглубокой. Но он много потерял крови. Когда его раздели и Оля начала возле него хлопотать, он еще раз спросил, дали ли молока Темиру.

— Назарка, милый, вон оно, в кружечке греется, — успокаивала его Оля. — Ты вот сам попей да поспи, чтобы скорее поправиться. А то уж очень дорогою ценой досталось тебе это молоко. Поправляйся, милый.

Мамбет в первый день каникул приехал на зимнее пастбище. Все ему здесь было ново, интересно. Хотелось сразу же обойти все вокруг. Покормить из рук свою любимую овцу — Белохвостую. Побегать с огромными псами, стерегущими отару. Залезть под домик, в котором теперь живут родители, посмотреть, как там. Ведь это уже не глиняная кибитка, а деревянный дом на колесах, с огромной трубой, как у первобытного паровоза. Конечно же надо было сначала все осмотреть, а потом отогреваться с дороги.

Но отец и мать жарко натопили железную печку и не выпускали долгожданного гостя на холод, все расспрашивали, как там в аиле, как себя чувствует бабушка Гюльнийса да что делает дядя Осмон. В который раз просматривали тетради и громко радовались первым пятеркам своего «последыша». Так родители называли Мамбета между собой.

Зимний вечер короток, что воробушкин носик. Мамбет не успел оглянуться, как его покормили и уложили спать. Мол, устал с дороги, отдыхай. Отец тоже завалился на кошму — он дежурил круглые сутки и теперь сразу же уснул, тихонько засвистел носом. Во сне он не храпит, а тихонько, словно теплый ветерок в зарослях, посвистывает носом.

Мать взяла фонарь «летучая мышь» и ушла к овцам.

Как только дверь за нею закрылась, Мамбет встал, немножко выкрутил фитиль запасного фонаря, висевшего над дверью. Обулся. Оделся в штопаную-перештопаную материну шубейку, которая не пропускает ни дождя, ни холода, ни жары. Нахлобучил на голову огромный отцовский малахай и снова прикрутил фитиль. Совсем гасить нельзя, этот фонарь должен гореть на всякий случай всю ночь.

Тихонько, на цыпочках Мамбет вышел из теплого уютного домика в студеную ветреную тьму.

Январская ночь на Тянь-Шане черна и постыла. Сердитый ветер, вырвавшись из высокогорного ущелья, воет, как голодный волк, и гонит по долине то дождь, то снег, то колючую, насквозь пронизывающую пургу. Нет от него спасения даже в зарослях арчи. А вокруг одинокого жилья чабанов — ни кустика, ни оградки. Во все стороны — широкая вольная степь, ровная, словно огромное озеро, окруженное вечными островерхими ледниками. Оттого-то ветры свирепствуют здесь дикими необузданными табунами.

Закрыв за собою дверь, Мамбет невольно прислонился к стенке, чтобы осмотреться, прислушаться. Он знал, что овцы, тесно прижавшись одна к другой, лежат здесь, возле домика. Их целая тысяча, а может, и больше. Но как ни прислушивался, в тугом гуле и вое ветра не слышал никаких признаков жизни огромной отары. Да и увидеть ничего не удавалось. Не скоро в шумящей, рокочущей тьме качнулось мутно-желтое пятно. Это фонарь в руках матери, которая целую ночь должна ходить вокруг отары.