Юрий Куранов - Пир на заре

В наших чистых реках сегодня купаются и хохочут. В наших реках шумно, и рыба ушла под коряги. Только мальки суетятся и ловят губами за ноги купающийся люд. Они щекочут и хихикают.

В наши чистые воды сегодня опустилось лето. Лето распустило волосы, течет под берегами, жарким дыханием улыбаясь каждому и глядя в небо. Теперь мы каждое утро бегаем на речку и бегаем на речку каждый вечер, порой мы бегаем и ночью, когда нас никто не видит, и долго отыскиваем друг друга среди березников, ивняков, среди осоки, далеко вперед протягивая руки да окликая друг друга шепотом, чтобы никто посторонний нас не услышал.

В парке пусто. Сумеречно. Старик с граблями сгребает листья в кучи; он поджигает их. Еще свежие, совсем волглые листья горят пахуче, дымно, так что глохнет запах моря. Только слышно, как стеклянно лопаются волны залива, ложась на валуны.

В Большом дворце пустынно бродит ветер. Фонтаны не шумят. И лишь плавятся жаром вдоль каменной лестницы золотые тела — движение и молодость. Они совсем не замечают пустынности парка, заколдованы Самсоном, который вот уже два столетия единоборствует здесь, символизируя Полтавскую баталию. Ковшом Самсона прозван этот каскад вместе с водоемом. Ковш светится из-за стволов, словно в него садится солнце.

И шелест в темноте в верхах деревьев. Сова. Сова ушастая летит растяписто, бесшумно, как подушка. Села на липу. Смотрит отекшими веками. Молчит. Говорят в народе, что живут эти совы по двести лет. Неужели уж двести лет вот так она смотрит на каждого, поправляя пальцем серые очки? Полетела.

Еще какой-то шум. Зашелестел над головою сухой, но крупный снегопад. Все принимается звенеть, как будто колется на мелкие былинки. И сова проплывает, петляя в сторону Ковша. Снегопад густеет, от снега пахнет и листвой, и дымом, и морем.

Так стоишь сухой холодной осенью на берегу Финского залива, и смотришь на сову, и пьешь под снегопадом из этого Ковша Самсона.

Когда склонится Пан с обрыва и тяжеловесной лапой полезет в нору, он будет вынимать птенцов стрижей, дуть им в глаза, подбрасывать на ладони и потом долго следить, как те пока еще неуклюже, но уже решительно суетятся в небе.

Потом он свесит с обрыва ноги, покачивая копытами, он станет дуть в ладони и насвистывать песню — так себе, ни о чем. Просто лишь о том, что крадется вечер, прорезался над лесами месяц, тонкий, словно хитрая улыбка, улыбка девушки, бегущей за огороды в полусумрак березовых чащ.

И когда уже смеркается, я подкрадусь по ломким и разлапистым щеткам тысячелистника и наклонюсь над ним. Тут Пан привскочит, вскинет рожки, протягивая руки навстречу сумраку, пойдет плясать в тумане, все на меня оглядываясь, как бы спрашивая глазами — хорошо ли он пляшет.

Еще в полдень с кленов стали сыпаться листья. Стоило ветру шевельнуть плечом, как они целыми стаями летели в долину, катились по крыше и по бревенчатым стенам избы. Листья садились в травы и на дорогу. Скоро невозможно стало ходить. Эти листья усыпали всю тропинку до колодца. Я с ожиданием смотрел в окно, когда же ветер унесет их.

На дороге показалась девушка. Она издали спросила, нет ли у меня напиться. Я сказал, что у меня воды осталось немного и можно ее поделить. Девушка шла тропинкой по щиколотку в листве, как через ручей.

Пока она пила воду, наступил вечер. Я видел, что клены все сыплют и сыплют листья, что вокруг шумит уже настоящее половодье.

— Если вам далеко идти, — сказал я девушке, — то вы рискуете не попасть туда, куда вы держите путь.

Но девушка среди всего этого шума и шелеста не расслышала моих слов. Так мы остались вдвоем. Мы боялись раскрыть нашу дверь, чтобы вся эта шелестящая золотая вода не хлынула в дом. Только издали мы слышали, как, уже глубже в осень, зазвенели осины. Над лесами стали подниматься их пустынные листья. Они летели под самое солнце, словно красные воздушные шары.

Туман густеет, он ложится в два, в три, в четыре слоя, он собирается отовсюду, он бродит и неспокойствует. Словно что-то замышляет.

Земля едва проснулась. Земля только двинула силу: травы, листву, дыхание рек. Листва берез нежна даже в тумане, в ночных сумерках чувствуется ее робкая девичья нежность. И все молчит, все ждет часа, своей минуты, но живет. Ох как живет эта удивительная, эта юная весна, утренняя и такая свежая.