Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - Роман

Происходящее стало снова напоминать мне фильм, по жанру мелодраму, и мне было не слишком приятно, что я сам в числе действующих лиц. Мелодрама предполагает непоколебимую веру во всамделишность разворачивающихся в ней событий, в страдания героев в том числе, а я не привык принимать себя слишком всерьез. Если человек способен смотреть на себя со стороны, а как писатель я обязан был быть на это способен, он уже не может относиться к себе с той истовостью, какую требует мелодрама. Смотря на себя со стороны, ты понимаешь, что как индивид в определенной степени театрален, однако единственный театр, достойный доверия, — это тот, который разыгрывается там, где его настоящее место, — на подмостках. Относиться к самому себе серьезно означает отождествляться с самим собой, а это исключает способность наблюдать себя со стороны, а наблюдать себя со стороны можно только при раздвоении личности (не в медицинском смысле слова), тогда, когда одна твоя половина действует, а другая следит за ней, анализирует и оценивает ее поведение. Но тогда тот ты, который следит, уже не совсем тот ты, который действует, вас как будто двое. А как можно относиться серьезно к тому, кто уже не совсем ты?

Подлинно, как уже говорилось, то, что происходит внутри человека, происходящее вне его нельзя считать подлинным в полной мере, и поэтому его не стоит принимать совсем уж всерьез. Даже собственную смерть человек мог бы с достаточной объективностью оценить лишь гораздо позднее того момента, когда она случилась, потому что только тогда он это пережил бы в должной мере. Я мог себе представить разочарование Кюллике, когда она, встретив поезд, не найдет меня среди пассажиров, но сам я был не в состоянии играть себя в этом спектакле. Если б я был доподлинным героем, даже не в смысле героизма, а всего лишь по всамделишности персонажа, я должен был бы теперь совершить какой-то отчаянный поступок, например, сделать попытку прорваться сквозь строй автоматчиков в пограничный город и оттуда дальше в Таллин, я же был самым обыкновенным человеком и поэтому вел себя так, как люди в такой ситуации обычно себя ведут, то есть позволил делать с собой все, что со мной хотели сделать.

Скоро предупредительные эстонские пограничники с автоматами и овчарками окружили нас, нарушителей границы, и отконвоировали на вокзальную площадь, где стоял старый замызганный советский автобус. А перед тем мы всей компанией печально проводили взглядом сине-голубой поезд, уехавший без нас в сторону города, где каждого из нас ждали — муж или жена, возлюбленный или возлюбленная, собака, наконец. Сцена опять-таки была настолько киношной, что мне показалось, будто я видел этот кадр уже тысячу раз. Когда потрепанный автобус, кашляя и задыхаясь, завелся, нас посадили в него и повезли туда, откуда мы прибыли, — на тот берег реки, и именно в тот момент, когда мы катили по мосту, встало солнце, что в фильме было бы апофеозом, а здесь — немедленно вернуло меня в тусклую, серую реальность. Не в силах вынести уготованного мне настоящего, я изо всех сил уцепился за наиближайшее прошлое, еще раз переживая, пока автобус вяло тащился по своему маршруту, все случившееся, начиная с того момента, когда я увидел на перроне парней с автоматами, и кончая исчезновением главного пограничника в здании вокзала, но как только дверь за ним с грохотом (недобрые старые советские пружины!) захлопнулась, я опять оказался в поезде и встал с койки, чтобы посмотреть, доехали ли мы уже до Эстонии. Я слово за словом повторял все, что пограничники говорили мне, а я им, пытаясь отредактировать диалог таким образом, чтобы меня пропустили через границу, но не находя нужных оборотов. Я пересказывал пограничникам всю свою биографию, корил их, цитировал «Всеобщую декларацию прав человека», советовал прочитать Ремарка и даже обещал роль в фильме, который скоро будут снимать по моему сценарию, но ничего не помогало — молодой пограничник раз за разом высаживал меня из поезда, а начальник проходил мимо и исчезал в здании вокзала.

На другом берегу реки автобус остановился, я сошел, побродил какое-то время, почти ничего вокруг себя не замечая, по улицам грязноватого советского городка, затем разыскал гостиницу, напоминавшую по архитектуре развалившиеся во время ленинаканского землетрясения строения, и снял там номер, параллельно объясняя теперь уже тому автоматчику, который стал между мной и исчезнувшим в здании вокзала начальником, насколько для меня важно добраться до Таллина. Я даже отыскал в сумке кусок сахара, который у меня остался от вечернего чаепития в поезде, и попробовал подкупить им овчарку пограничника, но та зарычала, я вернулся к буйствующим товарищам по несчастью и заплакал.