Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Фонни не говорит ни слова, просто стоит рядом с Дэниелом, обняв его за шею.

Я кричу из кухни:

– Как вы там, бродяги, проголодались?

– Да! – кричит мне Фонни. – Подыхаем! Ты смотри там поживее!

Дэниел вытирает слезы, подходит к кухонному порогу и улыбается мне.

– Рад тебя видеть, Тиш. Ты, как я погляжу, не потолстела.

– Помолчал бы! Я тощая, потому что меня заела бедность.

– А что же ты не подыскала себе богатого мужа? Теперь уж что и говорить – не потолстеешь.

– Эх, Дэниел, тощему двигаться легче, застрял где-нибудь в узком месте, глядишь – и вывернулся. Понимаешь смысл?

– Ишь ты! Все рассчитала! У Фонни эту науку прошла?

– Кое-чему Фонни меня научил. Но я ведь очень сметливая, до всего своим умом дохожу. Ты разве этого не усек?

– Я столько всего усек, что некогда мне было тобой любоваться.

– В этом смысле ты не единственный. И кто тебя обвинит? Уж такая я замечательная, что самой не верится, то и дело себя щиплю.

Дэниел смеется.

– Вот бы поглядеть! А в каких местах щиплешь?

Фонни буркает:

– Она такая замечательная, что иной раз и подзатыльник может схлопотать.

– Значит, он тебя, случается, и поколачивает? Ай-ай!

– Только слезы утирай! Эх! Тоска меня берет!

И вдруг мы все трое запеваем:

И мы хохочем. Дэниел успокаивается, и взгляд его вдруг уходит куда-то вглубь, далеко-далеко от нас.

– Бедная Билли, – говорит он. – Ее тоже вконец измочалили.

– Слушай, старик, – говорит Фонни. – Надо сегодняшним днем жить. Если будешь забивать себе этим голову, тогда пиши пропало, шагу вперед не сделаешь.

– Ну, садитесь, – говорю я. – Давайте есть.

Я приготовила любимое блюдо Фонни – грудинку под соусом с рисом и зеленым горошком и кукурузные лепешки. Фонни включает проигрыватель – негромко: «Что такое происходит?» Мэрвина Гэя.

– Тиш, может, и не потолстеет, – говорит Дэниел, – зато уж ты-то наверняка. Вы, братцы, не возражаете, если я буду почаще к вам забегать, скажем, вот в это же самое время?

– Валяй! – весело говорит Фонни и подмигивает мне. – Красотой Тиш не отличается, но стряпает здорово.

– Какое счастье, что я могу приносить хоть какую-то пользу человечеству! – отвечаю я, и он снова мне подмигивает и принимается за ребрышко.

Фонни обкусывает ребрышко и поглядывает на меня, и в полном молчании, не сморгнув, мы с ним смеемся. Причин для смеха и у него, и у меня много. Мы с ним вдвоем – там, где до нас никто не доберется, никто нас не тронет, где мы вместе. Мы счастливы просто потому, что у нас нашлось, чем покормить Дэниела, который ест себе и ест, не подозревая, что мы смеемся, но догадываясь, что с нами произошло какое-то чудо, а значит, чудеса случаются и, следовательно, с ним тоже могут случиться. А как здорово, когда ты способен внушить человеку такую веру.

Дэниел сидит у нас до полуночи. Ему страшновато уходить, страшновато опять очутиться на улицах, и Фонни понимает это и идет проводить его до метро. Дэниел, который не может бросить мать, но мечтает о свободе, мечтает зажить своей жизнью и в то же время страшится свободы, страшится того, что эта жизнь уготовила ему, – Дэниел изо всех сил бьется в западне. А Фонни, который моложе, изо всех сил старается повзрослеть, чтобы помочь другу на его пути к освобождению. Дал Господь свободу Дэниелу, почему же он других оставил?

Песнь старая, но ответа на нее нет.

По дороге в метро в тот вечер и потом еще не раз Дэниел пытался хоть немного рассказать Фонни о том, что с ним было в тюрьме. Иногда он сидел у нас, и я тоже слушала его рассказы; иногда они оставались вдвоем с Фонни; иногда он плакал, рассказывая, и иногда Фонни его обнимал. Иногда я. Дэниел выдавливал из себя эти воспоминания, исторгал их, точно куски рваного, искореженного, леденящего металла, вырывал их вместе с мясом и кровью, как больной, жаждущий исцеления.

– Сначала не понимаешь, что с тобой делают. Да разве это поймешь! Подъехали, взяли меня прямо на нашем крыльце и обыскали. Когда я потом все это вспоминал, то никак не мог понять – почему? Я всегда сидел у себя на крыльце, и я, и другие парни, а эти часто проезжали мимо, и, хотя мне героина не требуется, они-то знали, что кое-кто из черной кодлы его употребляет. И я знал, что им это известно. Они видели, как эти парни почесываются и клюют носом. И наверно, сообразили, в чем тут дело. Я потом вспоминал, как все было, и понял: эти подонки разбираются, чем тут пахнет. Они едут в отделение и докладывают: все нормально, сэр. Мы выследили толкача, когда он объезжал свои точки, травка доставлена, а черномазые тут ни при чем. Но той ночью я сидел один и уже собирался домой, а тут вдруг они на машине. Начинают на меня орать, заталкивают в подъезд и обыскивают. Сам знаешь, как это делается.