Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Я почувствовала себя настоящей принцессой. Кроме шуток, честное слово! Он обнял меня, посадил к себе на колени, поцеловал в лоб и провел ладонью по волосам, сначала взъерошив их, а потом мягко пригладив.

– Ты хорошая девочка, Клементина, – сказал он. – Я тобой горжусь. Не забывай этого.

– Пусть только посмеет забыть! – сказала Эрнестина. – Я ее тогда выпорю.

– Это беременную-то! – воскликнула мама и отпила из рюмки, и тут нас всех прорвало. Отцовская грудь содрогнулась от хохота, я чувствовала лопатками, как она ходит ходуном, и в этом хохоте была яростная радость, невыразимое чувство облегчения вопреки всему, что висело у нас над головой. Да, я его дочь. Я нашла человека, которого люблю и который любит меня, и он вздохнул свободнее, он самоутвердился.

Ведь ребенок у меня в животе, по сути дела, и его ребенок, потому что, не будь Джозефа, не было бы и Тиш. Наш смех на кухне стал нашим бессильным ответом на чудо. Этот ребенок был нашим ребенком. Он на пути к нам, большая рука моего отца, лежавшая у меня на животе, поддерживала и согревала его. Вопреки всему, что повисло у нас над головой, ему было обещано благополучие. Его послала любовь, льющаяся из нас, – послала к нам. Куда это может завести, никто не знал, но сейчас мой отец Джо был готов ко всему. В смысле более драматическом, более глубинном этот ребенок, более чем обе дочери, был плодом его чресл. Никаким ножом не отсечь его от жизни до появления на свет этого ребенка. И я точно почувствовала, что это чувствует и он, ребенок, который лежит неподвижно. Я тотчас почувствовала, что он встрепенулся, ответив на прикосновение руки моего отца, и ударил меня под ребра. Что-то запело, замурлыкало во мне, вдруг к горлу подступила тошнота, какая бывает по утрам, и я уронила голову отцу на плечо. Он сидел, обняв меня. В комнате было очень тихо. Тошнота прошла.

Шерон смотрела на нас, улыбаясь, покачивая ногой, думая, как быть дальше. Она снова подмигнула Эрнестине.

– Ну-с, – сказала Эрнестина, вставая, – что же, нам тоже принарядиться в честь миссис Хант?

И тут нас опять прорвало.

– Эй вы! Надо с ними полюбезнее, – сказал Джозеф.

– Будем полюбезнее, – сказала Эрнестина. – Еще как будем. Ты воспитал нас правильно. Только вот платьев нам не покупал.

И обратилась к маме:

– Миссис Хант и обе эти девицы, они при гардеробе. Куда нам с такими тягаться, – сказала она голосом, полным отчаяния, и села за стол.

– Я портновской мастерской не держал, – сказал Джозеф и, заглянув мне в глаза, улыбнулся.

Странно, как все получилось, когда мы с Фонни сошлись в первый раз. Странно потому, что мы оба знали: так будет. Нет, я не совсем правильно говорю. Мы не знали, что так будет. И вдруг – вот оно. И тогда мы поняли, что это всегда было в нас и только поджидало своей минуты. Этой минуты мы не заметили. Но она, минута, еще издавна все про меня и про Фонни замечала – сидела себе с независимым видом, поджидая нас, играла в карты, грохотала громами, ломала хребты в драках и все поджидала, поджидала, а мы тащились после школы домой навстречу друг другу.

Послушайте! Я поливала водой голову Фонни и терла ему спину, когда он мылся в ванне, но это было давным-давно. И клянусь, не помню, видела я когда-нибудь то, что выдавало его половую принадлежность, или нет, но, наверно, видела. Мы с ним никогда не играли в доктора, но с другими мальчишками я в эту довольно-таки мерзкую игру играла, а Фонни, конечно, играл с другими девчонками и мальчишками. Не помню, чтобы мы когда-нибудь проявляли любопытство относительно телес друг друга – это тоже уловка той осторожной минуты, к которой мы приближались. Фонни слишком любил меня, мы были слишком нужны друг другу. Каждый был частицей друг друга, плотью от плоти и принимали друг друга целиком, безраздельно, что даже мысли о плоти никогда не приходили нам в голову. У него были ноги, и у меня были ноги, это не все, что мы знали о себе, но только ими мы и пользовались. Ноги возносили нас вверх по лестнице, спускали вниз и всегда вели навстречу друг другу.

Вот почему между нами ни разу не возникало чувство стыда. Я долгое время была плоскогрудая. У меня только сейчас стала появляться грудь – это из-за ребенка, а бедер и до сих пор нет. Я нравилась Фонни настолько, что он не понимал, что любит меня. А мне так нравился он, что другие мальчики для меня не существовали. Я их не замечала. Я не догадывалась, что́ все это значит. Но осторожная минута, которая выслеживала нас в пути и все ждала, ждала, она знала все.